Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
Вспоминаю еще, что у Щуплова всегда был вид веселого заговорщика, готового интриговать и подмигивать. Что иногда он появлялся в большом синем двубортном костюме, и это всегда что-то означало: будет событие. Что волосы у него были пегие, а некогда, видимо, рыжие. Что он был на шесть лет младше меня. Что он никогда не читал мне своих стихов и никогда не дарил их. Что мы никогда (или почти никогда) не разговаривали о литературе, весело злословили о литераторах, это да. Что он надевал очки на нос.
Умер он незаметно для меня. Смерть его проскользнула мимо меня. Умер как истинный офисный работник (газеты) от последствий инфаркта, в августе 2006 года. Эти утолщенные мужчины, плохо остриженные, в не пригнанных по фигуре одеждах тащатся, обратите внимание, тотчас после шести вечера к станциям метро. На одном плече у них обязательно увесистая сумка, а если сумку снять, то плечо окажется ниже другого плеча. В сумке у них обыкновенно лежит набор нужных мужчинам этой категории вещей. Чужие и свои рукописи, чистые носки, бумажные стаканчики на случай непредвиденной встречи с товарищами. Может быть, даже нарезка колбасы. Есть штопор, само собой. Мятые газеты. Полбатона.
Вот я думаю, что вспоминаю о нем тепло, что мне не свойственно. Я поддерживал с ним отношения всего пару лет и уже к концу 1996-го легко прервал их. Он, видимо, был мне нужен на каком-то бытовом совсем уровне: позвонить по телефону, позубоскалить. Но годы прошли, и в тяжелых перипетиях моей жизни я не забыл о нем, веселом пегом дядьке, русском гее и патриоте. Он был одним из существ, встреченных мною на моем земном пути. А потом, он, этот Алекс Киви, невольно организовал мою встречу с Дьяволом на Сущевском валу, а это очень важно.
Пуританка
Анна Политковская
Она была рослая, крупная, худая женщина, в туфлях без каблуков, седеющие волосы, очки в железной оправе. Выглядела как какая-нибудь немецко-скандинавская пуританка, последовательница тонкогубого Лютера. Такой я ее впервые увидел летом 2005 года у здания Никулинского суда. И подумал: вот аскетичная, пуританская, но страстная женщина-обличительница.
Нас познакомили. Политковская посмотрела на меня без восторга и стала общаться с матерями обвиняемых нацболов. Обвиняемых в Никулинском суде было тридцать девять юных душ. Самый большой процесс, на который решилось сдуру государство Российское.
В первый день процесса они нагнали туда тысячи ментов. Сотни были видны простым глазом, еще сотни сидели в автомобилях в окрестностях. Даже за небольшим леском за нашими спинами стояли, как оказалось, подразделения ОМОНа, там дымила, мне сказали, полевая кухня. Вообще-то судить нацболов за то, что они пришли 14 декабря 2004 года в помещение Администрации Президента и потребовали, запершись в одном из помещений, его отставки (лозунг был: «Путин, уйди сам!»), полагалось в суде Тверском. Однако в Тверском суде не было судебного зала, способного вместить тридцать девять обвиняемых. В Никулинском, недавно отстроенном на юге Москвы, подобный зал нашелся. И туда в три клетки стали ежедневно привозить нацболов, одна из клеток вмещала девятерых девушек. Все красавицы.
Старая Россия допотопных ящеров-чекистов судила молодую Россию.
У меня было сложное положение. Из семидесяти восьми отцов и матерей меня не осуждали лишь немногие. Я выглядел для большинства абсолютным злом, сбившим с пути их детей. (Моя мать, в свою очередь, бурчала мне по телефону: «Твои нацболы опять приведут тебя в тюрьму. Возьмись за ум, брось ты эту чертову партию!») Видимо, в первый день и Политковская отнеслась ко мне так же. Я, однако, упорно продолжал ходить на заседания, игнорируя глухой ропот за спиной и то, что со мной здоровались лишь несколько родителей: Колунов, Калашникова, еще пара отцов. Однажды я привел туда Катю Волкову, мы еще не были женаты. В зале за спиной у нас отчетливый женский голос сказал: «Ему что, у него всё в шоколаде, с девками гуляет…» Политковская, сидевшая через одного родителя от меня, поглядела на меня, как мне показалось, с состраданием. У меня было, повторяю, тяжелое положение. Я должен был ходить на суд, обязан перед нацболами. И в то же время злые взгляды и реплики родителей грозили сорваться в истерику, в нападение, в злую драку, в скандал на виду у журналистов.
По мере продвижения процесса, однако, родители приобретали опыт столкновения с режимом через его судебную систему. Слушая показания свидетелей обвинения, большая их часть — чиновники и милиция, родители убеждались снова и снова, что эти свидетели заведомо лгут. Что судебная машина настроена на осуждение. Потому они добрели ко мне день ото дня. Некоторые стали подходить и задавать вопросы. Я их переломил своим молчаливым упрямством. Я отказывался давать интервью в здании суда и тем показал, что не ищу себе рекламы. Я скромно входил и только рукой приветствовал ребят и девушек в клетках. Они же дерзко начинали кричать: «Наше имя — Эдуард Лимонов! Наше имя — Эдуард Лимонов!» Родители злились, пучили глаза, кричали мне, чтоб я это прекратил. Но они поняли, что их дети относятся ко мне вот так вот, что я для них непререкаемый авторитет. И стали, видимо, вдумываться.
Все это наблюдала Политковская. Она честно и исправно ходила на заседания суда и разразилась серией статей в пользу нацболов в «Новой газете». Она наставила общество, как правильно понимать нацболов, и общество, ведомое ею, на глазах меняло свое к нам отношение. В конце концов с этим новым благожелательным отношением общества вынуждена была считаться и власть. Потому приговоры, вынесенные тридцати девяти нацболам, хотя и не были оправдательными — тридцать один человек был отпущен из зала суда, пробыв за решеткой год, остальные восемь нацболов приговорены были к срокам заключения от двух до четырех лет, среди них три девушки, — однако без этого поворота общественного мнения срока были бы куда большими.
Анна Степановна навсегда запомнится мне окруженная стайкой матерей и отцов, которыми она верховодила с грацией и внимательным состраданием аббатисы монастыря. Всех выслушивала терпеливо и всем давала советы и утешала. Со мной она теперь вступала в беседы и даже советовалась, помню. Точнее спрашивала: «Как вы думаете?» — далее следовали ее попытки заглянуть в психологию судьи либо окружающей многочисленной милиции. Адвокатов в лучшие дни собиралось до двадцати шести человек. То есть, ей хотелось разобраться в настроениях и намерениях всей этой толпы.
Я пересмотрел многочисленные статьи Анны Политковской о процессе над тридцатью девятью нацболами. Она начинала понимать нас с малого. 8 августа 2005-го в «Новой газете» она присоединила нацболов к себе («нас») и к обществу. Она писала:
«Могут ли достигшие высокого профессионализма лицедеи определять чьи-то судьбы? Это очень серьезный вопрос: сегодня нацболов так судят, завтра нас, послезавтра вас».
Это дорогого стоило в тогдашней атмосфере лжи, распространявшейся о нацболах кремлевскими проповедниками и имевшей, увы, отклик в среде либеральной оппозиции. Дескать, «фашисты» эти нацболы, что их жалеть.
В номере от 14 декабря «Новой газеты», когда был оглашен приговор, вот как она его оценивает:
«Этот прецедентный, без сомнения, политический приговор говорит: „вина“ оппозиционно мыслящей части народа перед властями — в оппозиционности. И она может и имеет право быть зафиксирована юридически. До 8 декабря 2005 года власть хоть как-то возилась с оппозиционерами: то наркотики им подбрасывали, то пистолеты с патронами. Теперь посадила совершенно открыто. И, надо полагать, что круг рискует замкнуться окончательно: на представлении власти о самой себе как о той, которую критиковать могут лишь враги и безумные. Глядишь, еще год-другой — и дополнения к Уголовному кодексу внесут: за политику. <…> За политически мотивированным приговором по Ходорковскому-Лебедеву (когда все понимали, за что их судят, но судили как бы за другое) 8 декабря мы получили абсолютно политический приговор. Уже без всякого флера. „Декабристы“ сели за политику. И точка. Сломанных ими стульев и дверей никто в итоге так и не посчитал».
Что Политковская сделала для нас? Она приобщила нас к обществу. Объяснила нас людям — тем, что признала нас политическими заключенными. Воссоздала в своих статьях атмосферу гнусного судилища над молодежью России. Подобных массовых судилищ на нашей земле не случалось с конца XIX века. И вот возродились в XXI веке.
Уже как своего человека приветствовала меня Анна Политковская на первой конференции «Другой России» в июле 2006 года. Она произнесла смелую разъяренную речь, направленную своим острием в прибывших и убывших вскоре с конференции Ирины Хакамады и Михаила Касьянова. Политковская увидела их барами, кокетливо заглянувшими на конференцию, где должна была быть сформирована оппозиция недоброму и зловещему режиму. Действительно, загорелая, в звездном платье, на высоких каблуках Ирина Хакамада выглядела неуместно. Михаил Касьянов с широчайшей веселейшей улыбкой мог бы выглядеть скромнее, ей-богу, не таким успешным, мог бы потерять лак премьер-министра. Было понятно, что пуританской, аскетичной натуре Политковской, привыкшей общаться с беженцами, сидеть в судебных залах, осматривать больницы и морги, эти фестивальные в тот день, светские политики были неприятны. Она кричала свои слова в микрофон из зала, стоя, затиснутая в толпе. Я вспоминаю ее разъяренную хриплую речь тогда как обличительный крик. Ей оставалось жить меньше трех месяцев. Помню, что когда мы готовили вторую конференцию «Другой России», мы решили показать и дать её речь в записи. Однако возникла проблема с её этой горькой «филиппикой», выпадом против Касьянова и Хакамады. Специалисты все же вырезали ее гнев. Нельзя было обижать союзников.
