Джон Краули - Эгипет
Бесконечная история: история, которая длилась в нем и в его двоюродных братьях и сестрах, история, которая нашла свое продолжение в том, что Пирс ее открыл и выписал во всех деталях на собраниях Невидимого Колледжа по ночам, когда им всем полагалось спать, а они обсуждали вопросы, порожденные этой сказкой, вопросы, которые задавали ему дети из темноты. Суждено ли им остаться в этой сказке, став взрослыми? Конечно, ведь это сказка про взрослых. Отправятся ли они когда-нибудь сами в Эгипет и как? Возможно, но только если сказке суждено окончиться. Потому что в конце (Пирс слышал об этом или просто придумал, а потом забыл, что придумал сам) все изгнанники должны вернуться в город на самом дальнем востоке, собравшись туда из разных краев и времен, с удивлением натыкаясь на знакомых — Ты?! И ты тоже! — и наконец, собравшись все вместе, поведать друг другу историю своих странствий. А почему бы тогда ему, его двоюродным братьям и сестрам, а может, Сэму и тете Винни, матери Пирса, его отцу Акселю, конечно, тоже не поехать тайком на пароходе или на поезде, а может и на самолете в…
— Адоцентин, — сказал Пирс вслух.
Глядя на улицу из своего убогого окошка, он почувствовал, как внутри у него словно распахнулось какое-то окошко, словно ветер прошелся по волосам. Много-много лет он не произносил и не слышал названия этого города. Когда он уехал в Сент-Гвинефорт, игра внезапно закончилась, сама собой. Не стало больше историй. Он перерос их, отложил в сторону; малыши не решались попросить его — такого серьезного в школьном галстуке и форме — рассказывать заново. Интересно, вспоминают ли они об этом городе теперь? Адоцентин.
А кстати, откуда он взял это название? Где он его стащил, какая книга уступила ему это слово, чтобы он мог назвать город в своей воображаемой стране? На слух повзрослевшего человека оно звучало надуманным до крайности, диковинным, как имя, услышанное во сне, название, которое что-то означает, пока спишь, но теряет смысл после пробуждения.
Н-да, надо бы выяснить, откуда он его взял. Нет ли случайно такого справочника, сноски с отсылкой на книгу (какую такую книгу?), где будет полный свод информации по этому поводу? Нет ли других историй, вроде истории про цыган, например, которые тоже вели бы происхождение из Эгипта? Наверняка такие истории есть. Просто обязаны быть. Ведь откуда-то он брал те истории, которые рассказывал двоюродным братьям и сестрам. Им он объяснял, что источник у него один — История; он и вовсе забыл о них, теперь же, по прошествии стольких лет, он пришел к выводу, что просто выдумал их сам, благо голова большая; но, может быть, не все так просто. То есть, конечно, его Эгипет был страной воображаемой, вот только, вероятнее всего, не он его выдумал.
Если бы он мог вернуться туда и все-все выяснить; исхитриться развернуться на этой дорожке и пойти обратно, по собственным следам.
— Пирс? — раздался голос Джулии из темной спальни, где жужжал вентилятор. — Не спишь?
— Нет.
— А занят чем?
— Думаю.
Не так-то просто будет все выяснить заново, не такая это страна, чтобы легко вернуться в нее, однажды покинув. Требуемые усилия казались безмерными и тщетными, как будто не ему, а всему миру нужно было сорвать резьбу и провернуться в обратную сторону.
— Колеса катать меньше надо, — сонно сказала Джулия. — Пошли спать.
Адоцентин, подумал Пирс. О Эгипет.
С приближением рассвета с моря наконец-то подул бриз, и Пирс благодарно вдохнул его солоноватую прохладу. Он сможет возвратиться назад, он пойдет вперед, глядя вспять. Может быть, он, как мальчик с пальчик, набросал крошек там, где прошел, может быть, еще не все те крошки съели птицы.
Тогда давай отправляйся в путь, подумал Пирс. Отправляйся в путь.
Его сигарета превратилась в бурый окурок, и он кинул его на улицу — и тот мелькнул, как метеор. На пожарных лестницах здания напротив люди устроили себе постели, занавешенные цветными тканями и освещенные свечками. Внизу на улице открыли пожарный гидрант, и плотная струя смывала в водосточный желоб банки из-под пива, презервативы, спичечные коробки, газеты. Завывание ветра, верблюжьи колокольчики, собачий лай, ленивое позвякивание тамбурина. В изнемогавшем от зноя караван-сарае никто не спал.
Если ему казалось, что никакого сюжета нет, а есть всего лишь простейшая последовательность событий, как говорил Барр, то происходило это потому, что он перестал узнавать себя. Так оно и было — раньше. И все-таки каждая история, в которой он когда-то побывал, теперь жила в нем, большая история в маленькой, сон в яви, и все они должны были со временем выйти наружу восстановиться, так же как, проснувшись, вспоминаешь сон, от конца к началу, задом наперед.
Для начала он заглянул в Египет: покопался в руинах, понатаскал домой из Бруклинской библиотеки толстенных фолиантов, полазал по ссылкам и указателям, задав себе работы не на один день.
Ни в одном из этих томов не оказалось того, что он искал.
Тема, конечно, была неподъемная, египтология занимала множество полок в библиотеке, подразделяясь, в свою очередь, на разделы, посвященные Раннему, Среднему и Позднему царствам; солидные многотомные труды времен стародавних, где сквозь древний ил проглядывал металл драгоценной древней утвари, затем более поздние аналитические работы по мифографии, где материал был подобран кирпичик к кирпичику, как в пирамидах, да и непрошибаемая, закоснелая самоуверенность авторов наводила на те же ассоциации; и наконец, последние декадентски-попсовые книги, едва ли не сплошь состоящие из цветных иллюстраций — ни в одной из них не было страны, которую он искал. Он чувствовал себя человеком, который отправился в Мемфис, к крокодилам и залитым лунным светом храмам, а очнулся в штате Теннесси. [53]
Почему мы верим, что цыгане могут предсказывать судьбу? Потому что мы думаем, что когда-то они были египтянами, пусть это и не так; отсюда вполне естественно предположить, что они унаследовали хоть малую толику той тайной мудрости, которой, как известно, обладали египтяне. А почему на наших долларовых купюрах египетская пирамида, увенчанная мистическим глазом? Потому что в Древнем Египте родился тайный язык духовной свободы, вдохновения, знания; геометрия, по которой можно исчислить Новый Порядок Грядущих Эпох.
Но это же не так! Настоящие египтяне, о которых читал Пирс, были самыми твердолобыми, приземленными, догматичными бюрократами духа, которых он когда-либо встречал. Далекие от представлений о свободе духа, о возможности духовных путешествий, они состряпали отвратительную процедуру бальзамирования, будучи уверены, что только физическое тело, законсервированное, как вечно свежий кекс в вакуумной упаковке, может противостоять разложению и смерти. Чем больше Пирс набирался знаний по их бесконечно разветвленной, убийственно дотошной мифологии, тем яснее понимал, что они подразумевали именно то, что говорили: все эти нудные истории не были аллегориями, созданными специально для того, чтобы только мудрый человек смог пробиться через них к истинному смыслу, как думал Платон; это были не магические символы, не искусство, это была наука. Египтяне действительно думали, что мир именно так и устроен и управляется именно этими персонажами, разыгрывающими весь этот гротесковый бред. Пирс пришел к выводу, что идеальное состояние для древнего египтянина — смерть; короче говоря, быть счастливым значит быть неподвижным, спать и видеть сны.
Совсем не это виделось Пирсу, совсем не это. И он уже почти успел убедить себя в том, что все свои сюжеты сочинил сам: ведь его благородная история не могла опираться на подобный вздор; почти успел убедить.
А затем, по другой дороге, лишенный сана, вечно в беде, вечно спасающийся бегством, появился, как Белый Кролик, Джордано Бруно — а точнее, вернулся, поскольку книжка Феллоуза Крафта как-то сама собой подвернулась ему под руку, как нужная идея, которая давно вертелась в голове и просилась наружу, и он отправился туда, куда она ему указала, — совсем не в сторону Египта, а как раз туда, с чего Пирс когда-то начинал, к эпохе Возрождения; не к векам фараонов, а к веку Шекспира; Бруно был почти что его современником. И вот мало-помалу, ошеломленный и ошарашенный, он снова оказался у знакомых рубежей.
Ах да, как же, как же. Теперь понятно. Вот тебе и на.
Он начал отказываться — постепенно, не вполне сознаваясь себе в этом, — от попыток создать подробный отчет, путеводитель для своих студентов в предстоящих им странствиях по Истории; во всяком случае, отчет этот неожиданно так увеличился в размерах, что стало невозможно втиснуть его в страницы простого обыденного курса истории, ему теперь нужен был свой курс, нет, даже свой колледж. Он продолжал преподавать, но стезя дала развилку, он последовал за Бруно, и дорога повела его длинными переходами под украшенные гербами арки, мимо храмов с колоннами, он сбился с пути, где-то в пригороде барочного города, недостроенного и в то же время полуразрушенного, наткнулся на геометрический ипподром; углубился в темный и бесконечный садовый лабиринт.
