Сергей Кузнецов - Хоровод воды
Он отбирает у кудрявой бутылку, поспешно делает последний глоток, швыряет об асфальт, звон стекла, руки скрючивает судорогой, рот раскрывает в крике: Пизда нам от вас нужна, бляди, а вы что думали? Вечная любовь? Давай, сука, задери юбку, покажи дырку, а ты, толстуха, стань на колени, открой ротик, отсоси разик, – и Мореухов уже начинает расстегивать ширинку, а та, что пониже, клонится к земле, будто и в самом деле собирается стать на колени, но внезапно дергается и блюет прямо в лужу. Вода сразу разносит остатки непереваренного обеда по мостовой, словно обломки кораблекрушения.
Вот тебе и минет, думает Мореухов, с размаху целит пятерней в лицо, попадает по уху, выкрикивает: С днем рожденья, сука!
28. 1975 год. Московская элегия
Пыльный вечер, московское лето, семьдесят пятый год. Больничный двор и две фигуры: сразу видим огромный живот, словно воздушный шар, спрятанный под платьем, словно бутон цветка, словно… впрочем, нет, не так. Попробуем иначе:
УГАСАЛ БЕСКОНЕЧНЫЙ ВЕЧЕР ПЫЛЬНОГО МОСКОВСКОГО ЛЕТА,
когда Александр Михайлович Мельников осторожно вел серебристого ангела с большим животом через широкий больничный двор. Маленькая моя девочка, думал он, придерживая за острый локоток Лёльку Борисову, маленький мой ангел, я ведь так и знал, что поведу тебя в роддом, беременную, покрасневшую, подурневшую, но все такую же прекрасную, набухшие грудки, вéнки, выступающие на ногах, хвостик светлых волос, выбритая щелка между ног, норка, в которую мне уже никогда не забраться.
Лёля шла, осторожно переступая, прислушиваясь к толчкам внутри, не замечая, как темнеет синева и где-то вдали последний отблеск заката золотит московское небо. Ей хотелось, чтобы при этом в голове складывались волнующие поэтические строки, но, как назло, ни одной не приходило в голову.
Для героини романа о поздних шестидесятых – ранних семидесятых Лёля нетипична. Она, конечно, богема, пишет стихи, все такое, но она не плакала, когда танки вошли в Прагу, не спала со всеми великими московскими джазистами, скульпторами, врачами, писателями – и никто бы не заподозрил, что она стучит, потому что стучать ей было не на кого и незачем. Поэтому в одну палату к ней – чтобы отразить эпоху – мы положим Милку Плещееву, Ленку Белоусову, Аньку Бормашинер и всех прочих красавиц поколения поздних шестидесятых, которые – воображаем мы – внезапно одновременно решили: пора завести потомство, пора осчастливить чадами похотливых мужиков, козликами скачущих из одной постели в другую, пора, мой друг, пора. Ах, красавицы уходящей эпохи, проституточки, студенточки, стукачки!
И вот мы вздыхаем в поисках жанра, а тем временем Александр Михайлович Мельников глядит на светящиеся окна роддома и, тоже вздохнув, уходит в сгустившиеся сумерки.
Ночь опускалась, ночь опускалась…
НОЧЬ ОПУСКАЛАСЬ
на московский двор, на пыльные стволы лип, опускалась под крики доминошников за столом, под шум телевизора в раскрытом окне, опускалась на Танечку Мельникову, которая осторожно открывала скрипучую дверь подъезда. Автомобиль, еле слышно шурша, вылез из подворотни. Шаг, еще один. Звонок в дверь – и вот на пороге возникает монументальная фигура Джамили Тахтагоновой.
– Доченька, – говорит она.
Танечка Мельникова падает заплаканным раскосым лицом на материнскую грудь, и тут же начинает рыдать трехлетняя Эльвира, которая не понимает, куда они поехали так поздно ночью, почему мама тащит тяжелый чемодан и тянет ее за руку, а вот теперь всхлипывает у бабушки на груди.
Отставной подполковник МГБ Василий Шанцов прилип к дверному глазку. Да, конечно, как бы мы обошлись здесь без гэбистских сук, старых палачей? Вот и не обошлись. Не беда, что по сюжету ему нечего тут делать, вот же он, стоит у глазка и бормочет: «Ага, бросил тебя муженек-то. Нечего было шастать, нечего было нос задирать. Мать, мол, героиня войны, снайперша. Знаем мы этих снайперов, что татары, что чечены. Проверить еще надо бы – не из Крыма ли. Проверить еще надо бы – в кого она там стреляла, старая карга».
А молодая татарочка очень даже ничего, думает Шанцов. Ишь как плечики вздрагивают. Кровь так и пихает в основную жилу.
ТЕРПЕТЬ ВСЕ ЭТО НЕ БЫЛО УЖЕ СИЛ.
Постоять несколько минут в тишине. Сохранить хотя бы остатки человеческого достоинства. Не смотреть на короткую записку на столе, на опустевшие полки в шкафу. Я снял телефонную трубку, набрал номер тещи.
– Алло, – сказала Таня простуженным голосом.
– Танька, это я.
Бросила трубку. В пустой квартире гудок разносился как сирена скорой помощи.
Я прошел в родительскую комнату – мать с отцом были в Сочи, – порылся в шкафу и достал бутылку «Столичной». Зачем-то внимательно прочитал этикетку, посмотрел на знакомый среднерусский пейзаж, сердце России, настойка живой воды, заглянул внутрь, затем встряхнул, сделал первый глоток – и сразу вернулась молодость, одушевление предметов, предчувствие любви и дикие ритмизированные сны,
ТАИНСТВЕННЫЕ, КАК ЮНОШЕСКИЙ ОНАНИЗМ
Татьяна, Танечка, татарчонок мой
трамвайный скрежет
в стуке каблуков
скупые фонари над проводами
где сброшен я, как будто с парашютом
в Европы ночь, в мою любовь к тебе
я помню – поднимала свою блузку
чулок спускала, обнажала ногу
таким макаром подготовив бегство
куда теленка своего гонял
я ночь за ночью, здесь, на раскладушке
и все, что было раньше, уходило
я забывал о Лёльке и о Васе
я помнил только Эльку и тебя
Где же ты, моя родная, далекая и нежная, безбрежная, кромешная, раскосая без просыпу, грудки-незабудки, дочки-сосочки
стой, стой, остановись: ты только что похоронила этого человека, пусть он и не был тебе слишком хорошим отцом, – нечего делать из него дурака и графомана. Оставь свои неумелые стилизации, дрянной плагиат, неуместную пародию. Это все-таки стыдно, о мертвых.
Пусть будет просто:
Где же ты моя родная, далекая и нежная?
Таня, Танечка, зачем ты оставила меня?
К черту стихи. Оставь попытки воображать далекий 1975 год, пойми: люди не меняются, слезы мокры по-прежнему, водка по-прежнему горька, а любовь – безмерна. Забудь все, что говорила тебе мама, постарайся увидеть, как отец плачет в опустевшей квартире, вспоминает летний день, банальное: Девушка, а сумку не помочь поднести? – раскосые глаза, татарские скулы, первую ночь любви, марш Мендельсона, твой первый крик, как возвращался из экспедиции, а Таня – твоя мама Таня – ждала у окна, как обнимал и нащупывал под халатом маленькие грудки и постепенно уходили мысли о Лёльке и изменнике-брате, как он сам не заметил, когда понял: эта женщина – его жена, он любит только ее. Эта девочка – его дочь, он за нее в ответе.
Зачем, спрашивает себя Саша Мельников, зачем я пошел провожать Лёльку в роддом, знал бы – ни за что, ни за что, пусть я и любил ее когда-то, пусть Васька бросил ее беременную, пускай, пускай.
Таня, Танечка, зачем ты оставила меня?
С ЭТОЙ СУКОЙ,
мама, он пошел в роддом с этой сукой, с этой прошмандовкой, мандавошкой, давалкой его брата, бывшей его невестой, блондинистой блядью, Брижит Бардо хреновой. Все эти девять месяцев он шлялся к ней, мама, и плевать мне, что не ебал, лучше бы ебал, раз на то пошло, потому что эта толстоевщина, эти интеллигентские сопли, эта любовь-морковь, мама, а когда она позвонила ему, ах, у меня схватки, и он понесся на другой конец города на ночь глядя, я собрала вещи, мама, и вот я здесь, и я не вернусь туда.
…а за окном московская ночь, когда-то манившая приключениями, похождениями, огнями ресторанов и Тверской, светом фар, приглушенными стонами, его языком в моих губах, его пальцами у меня между ног…
Спит уже моя бабушка Джамиля, сплю я, трехлетняя, напуганная, и только моя мама, двадцать один год, молоденькая еще девчонка, лежит на кухонной раскладушке и снова и снова втыкает в себя три сложенных щепотью пальца, закусив губу, закрыв глаза, представляя моего отца и обещая это в последний раз, больше я о нем и думать не буду, и когда судорога скручивает тело, все-таки не выдерживает и кричит.
Тут я просыпаюсь, начинаю плакать, мама подходит ко мне, в глазах у нее – слезы.
29. Особый вой
Как всегда, первые дни после выхода из запоя невозможно было вспомнить. Потом, как сквозь толщу воды, проступили какие-то люди в белых халатах, блик солнца на трубке капельницы, мертвый экран телевизора, встревоженное лицо Димона. Мореухов страдальчески морщился, картинно смежал веки и, закрыв глаза, соображал, сколько же дней отсутствовал на этот раз.
На дворе уже март – надо же! Пережил еще одну зиму.
