Роберт Кормье - Шоколадная война
Позднее Стручок забрел в актовый зал, привлеченный доносящимися оттуда криками и свистом. Он встал у дверей, наблюдая, как Брайан Кокран записывает на досках последние данные о продаже. Перед ним собралось человек пятьдесят-шестьдесят — на удивление много для этого времени дня. Каждый раз, когда Кокран заносил в таблицу новые цифры, толпа взрывалась приветственными воплями, и верховодил ею не кто иной, как этот бессовестный амбал Картер, который сам, наверное, не продал ни одной конфеты, предпочитая, чтобы грязную работу за него делали другие.
Брайан Кокран сверился с бумагой, которую держал в руке, и подошел к одной из трех больших досок. Рядом с именем «Орландо Гаструччи» он поставил число «пятьдесят».
Сначала до Стручка не дошло, кто этот Орландо Гаструччи, — он просто смотрел, завороженный, не веря своим глазам. И тут — эй, да это же я!
— Стручок продал пятьдесят коробок! — выкрикнул кто-то.
Вопли, аплодисменты и оглушительный свист.
Стручок сделал шаг вперед, намереваясь протестовать. Черт возьми, он продал всего двадцать семь коробок! Он остановился на двадцати семи, чтобы поддержать своего друга, хотя об этом не знал никто, включая самого Джерри. И вдруг его порыв угас, и он ощутил, как волей-неволей снова отступает в тень, точно съеживается до полной невидимости. Ему не нужны были неприятности. Их у него было достаточно, и он терпеливо все переносил. Но он знал, что, если выйдет сейчас в круг этих вопящих ребят и потребует, чтобы они стерли число «пятьдесят» напротив его имени, его дни в Тринити будут сочтены.
Когда Стручок снова вышел в коридор, он дышал быстрее обычного. Но, помимо этого, он не чувствовал ничего. Так он себя настроил. Он не чувствовал себя паршиво. Не чувствовал себя предателем. Не чувствовал себя жалким трусом. Но если он ничего этого не чувствовал, почему всю дорогу до шкафчика у него лились слезы?
Глава тридцать первая
— Куда торопишься, пацан?
Голос был знакомый — голос всех хулиганов в мире: Гарви Кранча, который поджидал Джерри у школы Святого Иоанна, когда он учился там в третьем классе, и Эдди Хермана в летнем лагере, который обожал делать больно младшим ребятам, и того абсолютно незнакомого парня, который как-то летом сбил его с ног у цирка и вырвал у него из руки билет. Именно этот голос и раздался сейчас — голос всей шпаны в мире, всех подонков и любителей поиздеваться над другими. Насмешливый, язвительный, подначивающий в расчете на конфликт. Куда торопишься, пацан? Голос врага.
Джерри поднял глаза. Обладатель голоса стоял перед ним в вызывающей позе: крепкие ноги слегка расставлены, ладони лежат на бедрах, будто на поясе у него две кобуры и он готов в любую секунду выхватить из них пистолеты. Или будто он специалист по карате и его руки только и ждут приказа рубить и кромсать. Джерри ничего не смыслил в карате, если не считать тех бесшабашных снов, в которых он без капли жалости разделывался со своими врагами.
— Я задал тебе вопрос, — сказал парень. Теперь Джерри его узнал: это был известный забияка по имени Янза. Мучитель новичков, которого лучше обходить стороной.
— Я слышал, — вздохнув, ответил Джерри. Он знал, что будет дальше.
— И какой это был вопрос?
Ну, началось. Подкалывание, старая как мир игра в кошки-мышки.
— Тот, который ты задал, — парировал Джерри, понимая, насколько все это бесполезно. Было совершенно неважно, что он скажет и как. Янза искал повод и должен был так или иначе его найти.
— А конкретно?
— Ты хотел знать, куда я тороплюсь.
Янза улыбнулся: он настоял на своем, добился первой маленькой победы. По его лицу расползлась презрительная самодовольная усмешка — хитрая усмешка, словно он знал все тайны Джерри, множество грязных секретов о нем.
— Знаешь что? — спросил Янза.
Джерри молчал.
— По-моему, ты думаешь, что ты самый умный, — сказал Янза.
Удивительно. Почему те, что считают себя самыми умными, всегда обвиняют в этом других?
— Почему ты решил, что я думаю, что я самый умный? — спросил Джерри, выгадывая время, надеясь, что кто-нибудь их увидит. Он вспомнил, как однажды Гарви Кранч загнал его за амбар мистера Панефа и старик-хозяин пришел ему на выручку. Но поблизости никого не было. Сегодняшняя футбольная тренировка была сплошным огорчением. Он ни разу не отдал хорошего паса, и тренер наконец отправил его домой. Сегодня не твой день, Рено, иди прими душ. Отвернувшись от тренера, Джерри увидел, как другие игроки тихонько ухмыляются в кулак, и сразу все понял. Они даже не старались блокировать его от соперников, нарочно роняли брошенный им мяч. Теперь, когда Стручок ушел из команды, он больше никому не мог доверять. Опять паранойя, осадил он себя, шагая по дорожке, ведущей с поля в спортзал. И тут наткнулся на Янзу, который тоже должен был заниматься физкультурой, но вместо этого поджидал его.
— Почему я решил, что ты думаешь, что ты самый умный? — переспросил Янза. — Потому что ты ловко притворяешься, пацан. Делаешь вид, что ты такой простой и честный. Но меня не обманешь. Ты живешь двойной жизнью. — Янза снова улыбнулся — хитро, понимающе, почти доверительно, будто говоря: это только между нами, уж мы-то с тобой знаем. У Джерри поползли по спине мурашки.
— Какой еще двойной жизнью?
Янза рассмеялся, довольный, и тронул Джерри за щеку — легкое, мимолетное касание, словно они были старыми приятелями, затеявшими дружеский разговор в славный октябрьский денек, среди палых листьев, которые кружились вокруг, как подхваченное ветром гигантское конфетти. Джерри показалось, что он понял причину этого жеста: Янзе не терпелось перейти к активным действиям, ударить, избить. Но Янза не хотел начинать драку сам. Он пытался спровоцировать на нее Джерри — так всегда поступают хулиганы, чтобы никто потом не обвинил их в умышленной жестокости. Он первый начал, заявляют они потом. Как ни странно, у Джерри было чувство, что в драке он может взять верх над Янзой. В нем понемногу вскипала ярость, обещающая силу и упорство. Но он не хотел драться. Ему не хотелось возвращаться к примитивным законам начальной школы, к борьбе за лавры дворового победителя, которые не были настоящими лаврами, к необходимости доказывать свою правоту выбитыми зубами, синяками под глазом и окровавленными носами. А в первую очередь он не желал драться по той же причине, по какой отказывался продавать конфеты: он хотел сам принимать решения, делать то, что нравится ему, а не кому-то другому.
— Да такой вот двойной жизнью, — сказал Янза, и его рука снова вскинулась вверх, дотронувшись до щеки Джерри, но теперь на какую-то долю секунды задержавшись там в притворной ласке. — Ты просто прячешься, пацан.
— От кого прячусь? Зачем?
— От всех. Может, и от себя. Прячешь свою маленькую стыдную тайну.
— Какую еще тайну? — уже в смятении.
— Такую, что ты гомосек. Голубой. Вот ты и прячешься, живешь двойной жизнью.
В горло Джерри толкнулся изнутри тошнотворный гейзер, который он едва смог сдержать.
— Ой, да ты покраснел, — сказал Янза. — Покраснел, голубочек…
— Слушай… — заговорил было Джерри, но растерялся, не зная, как и с чего начать. Нет на свете ничего хуже, чем услышать такое обвинение.
— Нет, это ты слушай, — сказал Янза, на сей раз спокойно, зная, что попал в уязвимую точку. — Ты отравляешь Тринити. Сначала отказался продавать конфеты назло всем остальным, а теперь мы узнаем, что ты еще и голубой. — Он покачал головой в деланном, преувеличенном восхищении. — Ну ты и даешь! В Тринити умеют проверять и отсеивать гомосеков, но тебе удалось сюда проскользнуть, да? А сейчас, наверно, уже все штаны себе обтрухал: как же, четыреста молодых ребят, об которых можно потереться…
— Я не гомосек! — закричал Джерри.
— Поцелуй меня, — сказал Янза, карикатурно выпячивая губы.
— Сволочь! — вырвалось у Джерри.
Слово повисло в воздухе, точно боевой стяг. И Янза улыбнулся — радостной, торжествующей улыбкой. Конечно, именно этого он и добивался. Ради этого ждал Джерри и оскорблял его.
— Как ты меня назвал? — спросил Янза.
— Сволочь, — произнес Джерри медленно и внятно, теперь уже сознательно, готовый к битве.
Янза запрокинул назад голову и захохотал. Это удивило Джерри: он думал, что противник ринется в атаку. Но Янза стоял перед ним абсолютно непринужденно, уперев руки в бока, и явно забавлялся.
И тут он увидел их — увидел, как из-за ближайших кустов вынырнули то ли трое, то ли четверо и побежали, пригибаясь к земле. Они были маленькие, похожие на пигмеев, и двигались в его сторону так быстро, что он даже не сумел как следует их рассмотреть — перед ним только мелькнули смазанные пятна злобных, ухмыляющихся лиц. Затем появились и другие, еще пять или шесть; они выскочили из-за кучки сосновых деревьев неподалеку, и прежде чем Джерри успел изготовиться к бою или хотя бы поднять руки, они уже облепили его, осыпая ударами выше и ниже пояса, и опрокинули наземь, словно беспомощного Гулливера. Его тело месили десятки кулаков, чьи-то ногти впились ему в щеку, чей-то палец ткнулся в глаз. Они хотели ослепить его. Убить. В паху вспыхнула боль — кто-то пнул туда ногой. Удары сыпались на него без пощады, без передышки; чтобы стать как можно меньше, он свернулся калачиком, пряча лицо, но кто-то безжалостно колотил его по голове, хватит, хватит, новый пинок в пах, и он уже не мог сдержать рвоту, она была близко, и он попытался раскрыть рот, чтобы извергнуть ее подальше. Когда его вытошнило, от него отскочили, кто-то с отвращением воскликнул: «Фу!», и все разбежались. Он слышал их удаляющееся пыхтенье, топот их ног, но кто-то все-таки задержался, чтобы еще раз дать ему пинка, теперь сзади в поясницу, — заключительная вспышка боли, после которой его глаза будто задернуло черным занавесом.
