Александр Зиновьев - Нашей юности полет
Вот возьми ты эту самую нелепость происходящего! Как вы теперь реагируете на нее? Смеетесь! А ведь нам было не до смеха. Мы не видели в ней ничего смешного. Я и теперь не вижу в ней ничего смешного, ибо я понимаю ее житейский смысл и ее роль. В наше время она играла великую историческую роль. И нам надо было эту роль осваивать. А освоив ее, мы начинали ощущать грандиозность происходившего. Благодаря этой нелепой на первый взгляд форме исторических событий мы возносились на вершины исторической трагедии, воспринимали даже свои маленькие рольки как роли богов в античной трагедии. Боюсь, что ты не понимаешь этого. Попробую растолковать.
Вот, допустим, тебя арестовали. Ни у тебя самого тогда, ни у твоих родственников и сослуживцев не возникал вопрос о твоей виновности или невиновности. Раз «взяли», значит, надо. Это потом сложилось некое понятие о справедливости и несправедливости наказания. А сначала этого не было. Не было даже самого понятия наказания. Было просто «взяли». И лишь как крайне второстепенный возникал вопрос о том, под каким соусом это было сделано. Было одно: есть некое высшее соображение (некая высшая целесообразность), согласно которому с тобой решено поступить именно таким образом. А расправятся с тобой как с японским или английским шпионом, как с замаскировавшимся белым офицером или кулаком, как с троцкистом или как-то еще — существенной роли не играло. Это лишь извне обращали внимание на форму. Теперь стали обращать внимание. А тогда изнутри важна была лишь суть дела, и мы именно в ней и жили. Например, в таком-то районе положение из рук вон плохо. Годы идут, мирные годы, а положение плохо. Почему? Не скажешь же, что причина — сама новая организация общества. Нужны виновные. Кто виноват? Не народ же, а местные руководители. Почему руководители оказались плохими? Ясно, они — враги народа, шпионы, вредители, замаскировавшиеся кулаки и белогвардейцы. Поверь, это был единственно возможный и наиболее целесообразный в тех условиях способ сохранить порядок в стране и обеспечить прогресс. Этот способ был найден опытным путем и проверен в тысячах экспериментов. Таким вот путем в том самом городе было расстреляно высшее руководство, а я был направлен туда с приказанием в кратчайший срок «выправить положение», «поднять», «обеспечить» и все такое прочее. Прежнее руководство — жертвы. А знаешь, сколько они загубили народа, прежде чем их самих «шлепнули»? Когда я ехал туда, я заранее знал, что и я буду «выправлять положение» любой ценой, что и меня почти наверняка через какое-то время тоже «шлепнут» как врага народа. И все-таки ехал. И все-таки делал. Не думай, что это был страх или безвыходность. Вместо меня рвались ехать многие другие. Я заранее знал, что если меня захотят убрать, то предъявят самые нелепые обвинения. Я был к этому уже подготовлен. Для меня, повторяю, был важен сам тот факт, что уберут, а не форма, в какой это сделают. Нелепость формы была как раз самым разумным в данной ситуации, ибо вина была не в людях. Вины вообще не было, были причины, а они не зависели от людей. Суть дела была не в наказании, а в том, что требовалось это «выправить», «поднять» и прочее, причем любой ценой. Нелепость формы означала то, что объяснения невозможны и излишни. Понял?
Смотри, что получается. Если нужно описать события нашей жизни, то и говорить вроде нечего. Несколько строк достаточно. А если нужно понять их, то нужно часами говорить, целые книги писать. Откуда такая диспропорция? Почему ничтожные события требуют грандиозных теоретических построений? Компенсация за ничтожность? Или на самом деле события не так уж ничтожны?
Записки
После уроков комсорг класса повел меня в комнату комитета комсомола. Здесь сидел симпатичный парень лет двадцати пяти. Я сразу догадался, что он из органов. Я испугался: неужели все-таки моя проделка с портретом Его стала известна Им? Такая возможность казалась мне вполне реальной, мы все считали, что от органов нельзя ничего скрыть, что им все становится известно. И это было действительно так. Мы лишь не знали механизма этого всевидения органов — того, что мы сами суть детали этого механизма. Мы остались вдвоем с чекистом.
Через несколько минут я без всяких колебаний подписал согласие быть осведомителем органов. Мое первое задание как чекиста (ты теперь чекист, сказал мне парень из органов) заключалось в следующем: чаще встречаться с девушкой, с которой я давно дружил и бывал у нее дома, чаще бывать у нее, приглядываться и прислушиваться ко всему, что происходит у нее дома, в особенности к разговорам отца, занимавшего крупный пост где-то, и к знакомым его, бывающим в городской квартире и на даче. Я с удовольствием согласился выполнить это задание не столько потому, что частенько подкармливался в этой семье, сколько из какого-то необъяснимого энтузиазма, вспыхнувшего во мне. Я почувствовал себя приобщенным к некоему Великому Делу, участником Великой Истории… И я думал о Нем. Я любил Его. Я любил только Его.
Одиночество
— Я прочитал вашу тетрадь о первом предательстве, — сказал я Сталинисту. — Вы о нем писали с большей подробностью и с большим чувством, чем о первой любви. Кстати, вы первую любовь и дружбу предали. Ради чего?
— Верно, — согласился он, — предал, потому что сам факт первого предательства был для меня явлением гораздо более серьезным, глубоким и возвышенным, чем первая любовь. Первая любовь всегда'бывает неудачной. Первое предательство — никогда. Первая любовь оставляет в самом лучшем случае едва заметную царапину в душе, первое предательство прокладывает глубочайшую колею, по которой затем катится вся ваша жизнь. Но я бы хотел обратить ваше (он иногда обращается ко мне на «вы», когда пускается в глубокомысленные рассуждения) внимание на один аспект предательства, который вы наверняка не заметили в моих записках. Это и понятно. Я сам стал осознавать его только много лет спустя, когда предательство утратило прежний смысл и значимость.
Вы знаете, что такое Бог? Бог есть Одиночество, Абсолютное и Вечное Одиночество. Если ты — Бог, к кому ты заглянешь в гости, с кем прошвырнешься часок-другой по улице, с кем посидишь в забегаловке, с кем поговоришь по душам, с кем поделишься своей радостью или печалью?.. А если ты — Бог немощный и непризнанный, ты одинок вдвойне, ибо у тебя нет такой компенсации за твое одиночество, как всевидение и всемогущество. Тогда ты есть самое жалкое существо на свете. Став доносчиком и предав свою первую любовь и дружбу, я почувствовал себя Богом. Этого теперь никто понять не может. Но не думай, что это было легко. Расплатой за это приобщение к Богу было одиночество. Оно преследовало меня всю жизнь. Всегда и везде. Дома. На службе. В компании друзей и родных. Среди сослуживцев. Я не могу тебе этого объяснить, но чувство одиночества ослабевало во мне только тогда, когда я оставался один, а главным образом — когда я оставался наедине со своими жертвами и обрекал кого-то на жертву. Мы же были палачами. А палач немыслим без жертвы. Безработный палач — это тоска сплошная. Слыхал ты о чем-либо подобном? А я вот уже много лет — безработный палач.
Ты не поверишь, — продолжает он (я молчу, мои функции с ним сводятся к молчанию), — но я горд тем, что сумел предать свою первую любовь и дружбу, преодолеть в себе человека в этих человеческих слабостях. Сочиняя свои подробнейшие отчеты для органов, я ощущал в себе демоническую силу и власть. Моим начальникам приходилось даже слегка сдерживать мое рвение, снижать литературную возвышенность моих доносов и ориентировать меня в более трезвом и практическом направлении. Они сами (как и я) не понимали моего состояния божественной возвышенности и приобщенности, рассматривая его как «революционную романтику» и считая необходимым подкрепить ее столь же революционной «деловитостью».
«Из тебя отличный чекист выйдет, — говорили они мне, похлопывая меня по плечу. — Только для этого, парень, надо учиться, учиться и учиться. Знаешь, чьи это слова? Знаешь, конечно. Языки иностранные учить надо. Книги читать. Музыку слушать. На выставки ходить. Надо все знать. Это нам пришлось от церковно-приходской школы сразу прыгать на вершины премудрости. А вам советская власть все условия создала. Только учитесь! Овладевайте знаниями! Без этого мы не сможем удержать завоевания Октября и продолжить их до победы коммунизма во всем мире. Понял?»
Я понимал все и без этих слов. Но слушать эти слова мне было бесконечно приятно. Они для меня звучали как гимны божественной красоты.
Ты думаешь, я верил в марксистские сказки о светлом. будущем? продолжает свою исповедь Сталинист. — Нет, никогда. И из моих сверстников никто в это не верил. Нам не надо было верить в это будущее, ибо оно уже было в нас самих. Думаешь, мы чего-то боялись? Нет. Зачем нам бояться, если все вокруг было наше. Это был наш мир. Думаешь, мы из корысти были такими? Нет. Мы имели все, ибо мы хотели малого. А тот, кто хочет мало, имеет тем самым много. Одно было плохо: одиночество. Но странное дело, именно этим я дорожил больше всего на свете. Почувствовав себя одиноким, я почувствовал себя Богом. Почему так?!
