Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
Прижав трубку к груди, она взяла телефон на длинном проводе и вынесла его из гостиной к себе в спальню, куда едва доставал шнур. Закрыв дверь, она поднесла трубку к уху. Она боялась, как бы не сорвался голос, когда она заговорит снова.
— Что случилось? Как он?
— Да нормально, — заверил ее Ауэрбах. — В физическом смысле все нормально. Я боялся звонить, думал, вдруг ты психанешь, но… короче, нет у него никаких травм, ничего такого.
— Так что с ним тогда?
— В общем, поначалу у него немного крыша поехала. А теперь сильная депрессия. В смысле клиническая.
Следующие несколько минут, пока мимо купола Капитолия, обрамленного ее окном, двигались облака, Ауэрбах рассказывал Мадлен о том, что произошло.
Все началось с того, что Леонарда мучила бессонница. Приходя на занятия, он жаловался на усталость. Сперва никто не обращал на это особого внимания. Усталость во многом составляла сущность Леонарда. Прежде усталость эта проистекала из ежедневных насущных обязанностей: необходимости вставать, одеваться, добираться до кампуса. Дело было не в том, что он не высыпался, а в том, что бодрствование было слишком утомительным. Теперь же усталость Леонарда проистекала из ночных бдений. По его словам, он чувствовал себя слишком усталым, чтобы заснуть, поэтому начал просиживать до трех-четырех утра. Когда он заставлял себя выключить свет и улечься, сердце у него колотилось, он обливался потом. Пытался читать, но мысли все прыгали, и вскоре он принимался ходить по квартире из угла в угол.
Через неделю Леонард пошел в поликлинику, где врач, привыкший встречать нервничающих студентов перед концом семестра, прописал ему снотворное и велел отказаться от кофе. Таблетки не подействовали, и тогда врач прописал слабый транквилизатор, а потом более сильный, но даже это не принесло Леонарду ничего, кроме двух-трех часов неглубокого, лишенного сновидений, не приносящего отдыха сна; так повторялось каждую ночь.
Примерно тогда же, сказал Ауэрбах, Леонард перестал принимать литий. Непонятно было, то ли он сделал это специально, то ли просто забыл. Как бы то ни было, довольно скоро он начал звонить людям. Он звонил всем. Говорил пятнадцать минут, полчаса, час, два. Поначалу слушать его было, как всегда, забавно. Люди радовались, что он позвонил. Он звонил друзьям по два-три раза в день. Потом по пять-шесть. Потом по десять. Потом по двенадцать. Звонил из дому. Звонил из автоматов в кампусе — где они находились, Леонард помнил. Он знал, что в полуподвале физической лаборатории есть аппарат, а в административном корпусе имеется уютный телефонный закуток. Он знал, что на Тэйер-стрит есть испорченный автомат, который возвращает монетку. Он знал, что на кафедре философии есть никем не охраняемые телефоны. По всем до единого Леонард звонил, чтобы рассказать, как он устал, как измучен бессонницей, как измучен бессонницей, как устал. Казалось, он способен только на одно — говорить по телефону. Как только поднималось солнце, Леонард звонил тем из своих друзей, кто рано вставал. Проведя всю ночь без сна, он звонил людям, которые в этот час еще не были настроены беседовать. Потом он переключался на других, близких или едва знакомых ему людей, — среди них были студенты, секретари кафедр, его дерматолог, его научный руководитель. Когда на Восточном побережье звонить кому-либо было уже поздно, Леонард листал записную книжку, ища номера друзей с Западного побережья. А если было уже поздно звонить в Портленд или Сан-Франциско, Леонарду предстояли ужасающие три-четыре часа, когда он оставался дома наедине со своим распадающимся разумом.
Именно эту формулировку использовал Ауэрбах, рассказывая обо всем Мадлен. «Распадающийся разум». Мадлен слушала, пытаясь совместить картину, которую обрисовывал Ауэрбах, со знакомым ей образом Леонарда, чей ум никак нельзя было назвать слабым.
— Что ты хочешь сказать? — спросила Мадлен. — Что Леонард сходит с ума?
— Я этого не говорил.
— Тогда что это значит — «распадающийся разум»?
— Он мне сказал, такое возникает ощущение. У него самого.
Поняв, что его разум разваливается на куски, Леонард решил собрать его заново. Для этого он снимал пластмассовую трубку и говорил, пытаясь достучаться до других, взаимодействовать с ними, дать им точное описание своего отчаяния, физических симптомов, предположений, вызванных ипохондрией. Он звонил и расспрашивал людей про их родинки. У тебя никогда не было родинки подозрительного вида? Такой, которая кровоточит или меняет форму? А на члене не появлялась такая красная штука? Может, это герпес? Какой он вообще с виду, герпес? В чем разница между герпесным пузырьком и шанкром? По словам Ауэрбаха, Леонард переходил границы приличий мужской дружбы: он звонил своим друзьям мужского пола и осведомлялся о том, как у них обстоит дело с эрекцией. Бывало ли так, что у них не вставал? Если да, то при каких условиях? Свои эрекции Леонард начал называть «Гамби». Имелись в виду ситуации, когда все гнется, становится податливым, как фигурка из детского мультика. «Иногда у меня бывает прямо-таки настоящий Гамби», — говорил он. Он переживал, а вдруг велосипедный поход по Орегону, совершенный им однажды летом, сказался на его простате. Отправившись в библиотеку, он отыскал статью, где приводились результаты исследований эрекционных нарушений у спортсменов — участников велогонки «Тур де Франс». Леонард со своим замечательным умом и всегдашним умением рассмешить успел расположить к себе разных людей, у многих в душе сохранились добрые чувства и приятные воспоминания о нем. Теперь, когда он звонил всем без конца, этот запас с каждым звонком таял: люди ждали, пока он перестанет ныть, пытались разговорами вытащить его из депрессии, и момент, когда все запасы хорошего отношения к нему истощились, наступил не скоро.
Мрачность всегда была одной из привлекательных черт Леонарда. Слушая, как он перечисляет свои недостатки, свои сомнения относительно американской формулы успеха, многие испытывали облегчение. В университете было столько людей с накрученными амбициями, до краев накачанных самолюбием, умных, но безжалостных, усидчивых, но невосприимчивых, блестящих, но скучных, что все чувствовали необходимость оптимистично улыбаться, получать высокие баллы, преуспевать на всех фронтах, хотя в глубине души понимали, как много в этом притворства. Люди сомневались в себе и боялись будущего. Им было страшно, им не хватало уверенности, поэтому беседы с Леонардом, которому все это было присуще с лихвой, помогали другому человеку почувствовать себя более достойным, менее одиноким. Звонки Леонарда были чем-то вроде терапии по телефону. Притом ему было гораздо хуже, чем всем остальным! Он был доктор Фрейд и вестник конца света, отец-исповедник и смиренный кающийся, психоаналитик и психоневротик в одном лице. Он не напускал на себя фальшиво-бодрый вид, не изображал супермена. Он говорил честно, слушал сочувственно. В лучшем своем варианте разговор с Леонардом по телефону представлял собой некое искусство, а также своего рода миссионерский акт.
Тем не менее, по словам Ауэрбаха, примерно в это время пессимизм Леонарда переродился. Он стал более глубоким, беспримесным. Он сбросил старые комедийные одежды, утратил оттенок клоунады и превратился в неподдельное, смертельное, чистейшее отчаяние. Леонард всегда пребывал в «депрессии», но то, чем он страдал раньше, было чем угодно, только не депрессией. Депрессией было его нынешнее состояние. Этот монотонный монолог давно не мывшегося человека, лежащего на спине посередине комнаты. Этот зачитываемый ровным голосом список неудач юности, неудач, которые в глазах Леонарда уже обрекли его на дальнейшую жизнь, подчиненную закону все убывающей и убывающей отдачи. «Куда подевался Леонард?» — то и дело спрашивал он по телефону. Куда подевался парень, способный одной левой написать сочинение на двадцать страниц о Спинозе, одновременно играя правой в шахматы? Куда подевался Леонард с его учеными привычками, тот, кто поставлял неизвестные данные по сравнительному анализу развития типографской печати во Фландрии и Валлонии, тот, кто подробно обсуждал литературные достоинства произведений шестнадцати писателей — уроженцев Ганы, Кении и Берега Слоновой Кости, напечатанных в серии под названием «Из Африки», изданной в 60-е, и найденных Леонардом в книжном «Стрэнд», — он купил их по пятьдесят центов за книжечку и прочел от корки до корки? «Куда подевался Леонард?» — спрашивал Леонард. Ответа Леонард не знал.
Постепенно до его друзей начало доходить, что ему все равно, кому звонить. Он забывал, кто на том конце провода, а стоило одному человеку найти предлог и повесить трубку, как Леонард дозванивался кому-нибудь другому и начинал с того самого места, где остановился. А у людей были и свои дела. У них хватало других занятий. Поэтому друзья мало-помалу начали придумывать отговорки. Услышав голос Леонарда, они сообщали, что им надо на занятия или на встречу с преподавателем. Они сократили время разговоров до минимума, а вскоре вообще перестали подходить к телефону. Ауэрбах и сам так делал. Теперь он чувствовал свою вину, потому и позвонил Мадлен.
