Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
Шпионы постоянно трутся во всех эмиграциях — их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны. День тайного приезда Делеклюза, потом Буашо во Францию были так хорошо известны, что они были схвачены в Кале, лишь только вышли из корабля. В коммунистическом процессе в Кельне читали документы и письма, «купленные в Лондоне», как наивно признался в суде прусский комиссар полиции.
В 1849 году я познакомился с изгнанным австрийским журналистом Энглендером. Он был очень умен, очень колок и впоследствии помещал в колачековских ярбухах ряд живых статей об историческом развитии социализма, Энглендер этот попался в тюрьму в (183) Париже по делу, названному «Делом корреспондентов». Ходили разные слухи об нем, наконец он сам явился в Лондон. Здесь другой австрийский изгнанник, доктор Гефнер, очень уважаемый своими, говорил, что Энглен-дер в Париже был на жалованье у префекта и что его сажали в тюрьму за измену брачной верности французской полиции, приревновавшей его к австрийскому посольству, у которого он тоже был на жалованье. Энглендер жил разгульно, на это надобно много денег, одного префекта, видно, не хватало.
Немецкая эмиграция потолковала, потолковала и позвала Энглендера к ответу, Энглендер хотел отшутиться, но Гефнер был беспощаден, тогда муж двух полиций вдруг вскочил с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах и сказал: «Ну да, я во многом виноват, но не ему меня обвинять», и он бросил на стол письмо префекта, из которого ясно было, что и Гефнер получал от него деньги.
В Париже проживал некий Н<идергубер>, тоже австрийский рефюжье, я познакомился с ним в конце 1848 года. Товарищи его рассказывали об нем необыкновенно храбрый поступок во время революции в Вене. У инсургентов недоставало пороха, Н<идергубер> вызвался привезти по железной дороге и привез. Женатый и с детьми, он бедствовал в Париже. В 1853 году я его нашел в Лондоне в большой крайности; он занимал с семьею две небольшие комнатки в одном из самых бедных переулков Соо. Все не спорилось в его руках. Завел он было прачечную, в которой его жена и еще один эмигрант стирали белье, а Н<идергубер> развозил его — но товарищ уехал в Америку, и прачечная остановилась.
Ему хотелось поместиться в купеческую контору — очень неглупый человек и с образованием, он мог заработать хорошие деньги, но reference,[1063] reference, без reference в Англии ни шагу. Я ему дал свою; по поводу этой рекомендации один немецкий рефюжье, О<ппенгейм>, заметил мне, что напрасно я хлопочу, что человек этот не пользуется хорошей репутацией, что он будто бы в связях с французской полицией. (184)
В это время Р<ейхель> привез в Лондон моих детей. Он принимал в Н<идергубере> большое участие. Я сообщил ему, что об нем говорят.
Р<ейхель> расхохотался; он ручался за Н<идергубера>, как за самого себя, и указывал на его бедность, как на лучшее опровержение. Последнее убеждало отчасти и меня. Вечером Р<ейхель>ушел гулять, возвратился поздно, встревоженный и бледный. Он взошел на минуту ко мне и, жалуясь на сильную мигрень, собирался лечь спать. Я посмотрел на него и сказал:
— У вас есть что-то на душе, heraus damrt![1064]
— Да, вы отгадали… но дайте прежде честное слово, что вы никому не скажете.
— Пожалуй, но что за шалости, — предоставьте моей совести.
— Я не мог успокоиться, услышавши от вас об Н<идергубере>, и, несмотря на обещание, данное вам, я решился его спросить и был у него. Жена его на днях родит, нужда страшная… чего мне стоило начать разговор. Я вызвал его на улицу и, наконец, собрав все силы, сказал ему: знаете ли, что Г. предупреждали в том-то и том-то, я уверен, что это клевета, поручите мне разъяснить дело. «Благодарю вас, — отвечал он мне мрачно, — но это не нужно; я знаю, откуда это идет. В минуту отчаяния, умирая с голода, я предложил префекту в Париже мои услуги, чтобы держать его au courant[1065] эмиграционных новостей. Он мне прислал триста франков, и я никогда ему не писал потом».
Р<ейхель> чуть не плакал.
— Послушайте, пока жена его не родит и не оправится, даю вам слово молчать; пусть идет в конторщики и оставит политические круги. Но, если я услышу новые доказательства и он все-таки будет в сношениях с эмиграцией, я его выдам. Черт с ним!
Р<ейхель> уехал. Дней через десять, во время обеда, взошел ко мне Н<идергубер>, бледный, расстроенный.
— Вы можете понять, — говорил он, — чего мне стоит этот шаг, но, куда ни смотрю, кроме вас, спасенья нет. Жена родит через несколько часов, в доме ни угля, ни (185) чая, ни чашки молока, денег ни гроша, ни одной женщины, которая бы помогла, не на что послать за акушером.
И он, действительно изнеможенный, бросился на стул и, покрыв лицо руками, сказал:
— Остается пулю в лоб, по крайней мере не увижу этого ужаса.
Я тотчас послал за добрым Павлом Дарашем, дал денег Н<идергуберу> и, сколько мог, успокоил его. На другой день Дараш заехал сказать, что роды сошли с рук хорошо.
Между тем весть, пущенная, вероятно, по личной вражде, о связях с французской полицией Н<идергубера> ходила больше и больше, и, наконец, Т<аузенау>, известный венский клубист и агитатор, после речи которого народ повесил Латура, уверял направо и налево, что он сам читал письмо от префекта, писанное при присылке денег. Обвинение Н<идергубера>, видно, было дорого для Т<аузенау> — он сам зашел ко мне, чтобы подтвердить его.
Положение мое становилось трудно. Гауг жил у меня — до того я ему не говорил ни слова, но теперь это становилось неделикатно и опасно. Я рассказал ему, не упоминая о Рейхеле, которого не хотел путать в драму, имевшую все шансы на то, что V акт ее будет представляться в полицейском суде или в Олд-Бели. Чего я прежде боялся, то и случилось: «вскипел бульон»; я едва мог усмирить Гауга и удержать его от нашествия на чердак Н<идергубера>. Я знал, что Н<идергубер> должен был прийти к нам с переписанными тетрадями, и советовал подождать его. Гауг согласился и как-то утром вбежал ко мне, бледный от ярости, и объявил, что Н<идергубер> внизу. Я бросил поскорее бумаги в стол и сошел. Перестрелка шла уж сильная. Гауг кричал, и Н<идергубер> кричал. Калибр крепких слов становился все крупнее. Выражение лица Н<идергубера>, искаженного злобой и стыдом, было дурно. Гауг был в азарте и путался. Этим путем можно было скорее дойти до раскрытия черепа, чем дела.
— Господа, — оказал я вдруг середь речи, — позвольте вас остановить на минуту.
Они остановились. (186)
— Мне кажется, что вы портите дело горячностью; прежде чем браниться, надобно поставить совершенно ясно вопрос.
— Что я шпион или нет? — кричал Н<идергубер>. — Я ни одному человеку не позволю ставить такой вопрос.
— Нет, не в этом вопрос, который я хотел предложить; вас обвиняет один человек, да и не он один, что вы получали деньги от парижского префекта полиции.
— Кто этот человек?.
— Т<аузенау>.
— Мерзавец! — Это к делу не идет; вы деньги получали или нет?
— Получал, — сказал Н<идергубер> с натянутым спокойствием, глядя мне и Гаугу в глаза- Гауг судорожно кривлялся и как-то стонал от нетерпения снова обругать Н<идергубера>, я взял Гауга за руку и сказал:
— Ну, только нам и надобно.
— Нет, не только, — отвечал Н<идергубер> — вы должны знать, что никогда ни одной строкой я не компрометировал никого.
— Дело это может решить только ваш корреспондент Пиетри, а мы с ним не знакомы.
— Да что я у вас — подсудимый, что ли? Почему вы воображаете, что я должен перед вами оправдываться? Я слишком высоко ценю свое достоинство, чтобы зависеть от мнения какого-нибудь Гауга или вашего. Нога моя не будет в этом доме, — прибавил Н<идергубер>, гордо надел шляпу и отворил дверь.
— В этом вы можете быть уверены, — сказал я ему вслед.
Он хлопнул дверью и ушел. Гауг порывался за ним, но я, смеясь, остановил его, перефразируя слова Сийеса:
«Nous sommes aujourdhui се que nous avons ete hier — dejeunons!»[1066]
Н<ндергубер> отправился прямо к Т<аузенау>. Тучный, лоснящийся Силен, о котором Маццини как-то сказал: «Мне все кажется, что его поджарили на олив(187)ковом масле и не обтерли», еще не покидал своего ложа., Дверь отворилась, и перед его просыпающимися и опухлыми глазами явилась фигура Н<идергубера>.
— Ты сказал Г., что я получал деньги от префекта?
— Я.
— Зачем?
— Затем, что ты получал.
— Хотя и знал, что я не доносил?! Вот же тебе за это! — При этих словах Н<идергубер> плюнул Т<аузенау> в лицо и пошел вон… Разъяренный Силен не хотел остаться, в долгу; он вскочил с постели, схватил горшок и, пользуясь тем, что Н<идергубер> спускался по лестнице, вылил ему весь запас на голову, приговаривая: «А это ты возьми себе».
