Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
К консервативной среде «виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствием подсудимого», принадлежат и больше радикальные лица, чем банкруты и нотариусы с горячим воображением, — это люди, имевшие на родине большие несчастья и желающие всеми силами выдать свои простые несчастья за несчастья политические. Эта особая номенклатура требует пояснения.
Один наш приятель явился шутя в агентство сватовства. С него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую, и проч.; затем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался, узнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:
— Не имели ли вы несчастий?
— Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.
— Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie?[1020]
— По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).
— Это ничего не значит, политические несчастья мы. не считаем; оно скорее выгодно, cest une attraction.[1021] Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?
— Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.
— О нет, нет…
— Что же вы разумеете под словом другого несчастья?
— Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частным причинам, а не по политическим. Иногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете, эдак… необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись, как-нибудь…
— Понимаю, понимаю, — сказал, расхохотавшись, Х<оецкий>, — нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог. (165)
…В 1855 году один француз exile de sa patrie[1022] ходил по товарищам несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой «Comedie du. diable», писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.
Между прочим, явился он с той же просьбой к Ш<ельхеру>, честнейшему и чопорнейшему из смертных.
— Вы давно ли в эмиграции? — спросил его защитник черных.
— С тысяча восемьсот сорок седьмого года.
— С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?
— Из Бреста, из каторжной работы.
— Какое же это было дело? Я совсем не помню,
— О, как же, тогда это дело было очень известно. Конечно, это дело больше частное.
— Однако ж?.. — спросил несколько обеспокоенный Ш<ельхер>.
— Ah bas, si vous y tenez, я по-своему протестовал против права собственности, jai proteste a ma maniere.[1023]
— И вы… вы были в Бресте?
— Parbleu oui![1024] семь лет каторжной работы за воровство со взломом (vol avec ef fraction).
И Ш<ельхер> голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков, просил самобытного протестанта выйти вон.
Люди, которых несчастья, по счастью, были общие и протесты коллективные, оставленные нами в закопченных public housax и черных тавернах, за некрашеными столами с джинуатером и портером, настрадались вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.
Время шло с ужасной медленностью, но шло; революции нигде не было в виду, кроме в их воображении, а нужда действительная, беспощадная подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею частью хороших, голодала больше и больше. (166)
Привычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле. Они хватались за все, но с озлоблением, с досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало у них из рук. Те, у которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и выплывали из тины, а остальные?
И какая бездна была этих остальных! С тех пор многих унесла французская амнистия и амнистия смерти, но в начале пятидесятых годов я застал еще the great tide.[1025]
Немецкие изгнанники, особенно не работники, много бедствовали, не меньше французов. Удач им было мало. Доктора медицины, хорошо учившиеся и во всяком случае во сто раз лучше знавшие дело, чем английские цирюльники, называемые surgeon,[1026] не могли пробиться до самой скудной практики. Живописцы, ваятели с чистыми и платоническими мечтами об искусстве и священнодейственном служении ему, но без производительного. таланта, без ожесточения, настойчивости работы, без меткого чутья, гибли в толпе соревнующих соперников. В простой жизни своего маленького городка, на дешевом немецком корму они могли бы прожить мирно и долго, сохраняя свое девственное поклонение идеалам и веру в свое жреческое призвание. Там они остались бы и умерли в подозрении таланта. Вырванные французской бурей из родных палисадников, они потерялись в Беловежской пуще лондонской жизни.
В Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать много, резко, сейчас и что попало, что потребовали. Надобно остановить рассеянное внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством, всякой всячиной. Орнаменты, узоры для шитья, арабески, модели, снимки, слепки, портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы — лишь бы скорее, лишь бы кстати и в большом количестве. Жюльен, Ie grand Julien,[1027] через сутки после получения вести об индийской победе Гевлока, написал концерт с криком африканских птиц и топотом слонов, с индийскими напевами и пушечной пальбой, так что Лондон разом читал в газетах и слушал в концерте реляцию. За этот концерт он выручил гро(167)мадные суммы, повторяя его месяц. А зарейнекие мечтатели падали средь дороги на этой бесчеловечной скачке за деньгами и успехами, изнеможенные, с отчаянием складывали они руки или, хуже, подымали их на себя, чтобы окончить неровный и оскорбительный бой.
Кстати, к концертам, — музыкантам из немцев вообще было легче — количество их, потребляемое ежедневно Лондоном с его субурбами,[1028] колоссально. Театры и частные уроки, скромные балы у мещан и нескромные в Argylpyмe, в Креморне, в Casino, cafes-chantants с танцами, cafes-chantants с трико в античных позах. Her Majestys,[1029] Ковенгарден, Эксетер-галль, Кристаль-палас, С. Джеме наверху — и углы всех больших улиц внизу занимают и содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств. Мечтай себе о музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером, читай себе дома a livre ouvert,[1030] без инструмента, «Тангейзера» и исполняй, за штатским тамбурмажором и гаером с слоновой палкой, часа четыре кряду какую-нибудь Mary-Ann польку или Flower and butterflys redova,[1031] — и дадут бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер, и пойдет он в темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят немцы, и застанет там моих бывших друзей Краута и Мюллера, — Краута, шестой год работающего над бюстом, который становится все хуже;
Мюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию «Эрик», которую он мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще читал, если б мы не поссорились с ним.
А поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз…
…И чего ни делали немцы, чтоб заслужить благосклонное внимание англичан, все безуспешно.
Люди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и чаем, в постели и за работой, не курят в Лондоне, в самом закопченном, продымленном от угля (168) drawing-roome[1032] и не дозволяют курить гостю. Люди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить «шоп»,[1033] посидеть там за трубкой в хорошем обществе, идут, не глядя, мимо public housoa и посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.
Мне случилось в присутствии одного немецкого выходца отправлять к англичанке письмо.
— Что вы делаете? — вскрикнул он в каком-то азарте. Я вздрогнул и-невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.
— В Англии, — сказал он, — письмо складывают вообще втрое, а не вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!
С начала моего приезда в Лондон я пошел отыскивать одного знакомого немецкого доктора. Я не застал его дома и написал на бумаге, лежавшей на столе, что-то вроде: «Cher docteur,[1034] я в Лондоне и очень желал бы вас видеть, не придете ли вечером в такую-то таверну выпить по-старому бутылку вина и потолковать о всякой всячине». Доктор не пришел, а на другой день я получил от него записку в таком роде: «Monsieur H., мне очень жаль, что я не мог воспользоваться вашим любезным приглашением, мои занятия не оставляют мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить вас» и проч.
