Канта Ибрагимов - Седой Кавказ
Самбиев склонил голову, молчал.
– Да не, он сам подох, – вступился участковый.
– И остальных бы так же, – выдохнул капитан, и председателю вдогонку. – Ты мне мясо и картошку к празднику завези, все кончилось.
– Замотался, сделаю, – уже с улицы кричал Кузьиванов.
Обратно ехали без участкового.
– Арзо, – сказал председатель, – я это делаю по просьбе Ансара. Он рекомендовал. Так что не подведи меня, я за тебя поручился… Кстати, от Нины привет, она мне двоюродная сестра.
На эту ночь разместили Самбиева в гостинице колхоза. До ужина он долго мылся в душе, потом оделся во все новое – рабочую одежду, вплоть до сапог.
Наутро в кабинете главного экономиста выяснилось, что Света – выпускница Ярославского филиала Тимирязевской академии, поэтому они быстро нашли тему для разговора, долго пили чай и только к одиннадцати часам приступили к работе.
Самбиев поражен: учет запущен, произволен и не стыкуется по многим статьям, анализ только годовой и тот по трем показателям, без калькуляции себестоимости, без расшифровки по отраслям и видам продукции. Словом, колхоз был дотационный и жил припеваючи. Ныне картина иная: дотации целевые, только на капстроительство, самоокупаемости нет и при таком подходе быть не может.
На обед приехала Нина. Прямо в кабинете ели чеченские жижиг-галнаш, распространяя по конторе пряный запах чеснока и жирного бульона.
А вечером Самбиева и всю отобранную документацию уазиком доставили в Столбище. В селе много нежилых домов, однако для присмотра и обихода его поместили к двум бабулям.
Бабушки оказались хлебосольными, в такой же степени и болтливыми. Арзо поставил на стол две бутылки водки, подарок Нины. После опорожнения их (а пил в основном он один) перешел к бражке, и допоздна разговор только о комендатуре, (бабульки не знают, что он оттуда), о страхе перед ее обитателями и просьбах жителей во все инстанции – убрать эту гадость подальше.
На следующее утро проснулся поздно: тело ныло, как и ветер за окном. Арзо глянул на улицу – вмиг отрезвел: прямо перед ним зияет комендатура. Штор нет, только на сельский манер, по середине занавеска. Это его не устраивает, боясь выглядывать, используя сподручные скрепки, тщательно замуровал окно простыней.
Первоначальный замысел Арзо – упорядочить всю учетно-аналитическую документацию колхоза – за две недели выполнить невозможно, и он мечтает хотя бы справиться с производственно-финансовым планом на будущий год.
Режим дня жесткий – с восьми утра до шести вечера труд, с часом на обед; потом ужин с бражкой, телевизор, спокойный сон. Через пару дней от бражки горькая изжога и сильные боли в нездоровой печени. Стал спать трезвым – не может, кошмары мучают его, и постоянно одно и то же: он спит в комендатуре, а его пытаются задушить эти страшные, маленькие доходяги, полумертвые тени. С ужасом пробуждаясь, он боится вновь заснуть, и все же дремота одолевает, и еще не заснув, только в полусне, будто воочию, вновь обступают его эти беззубые твари. Чтобы хоть как-то избавиться от этого кошмара, он даже по ночам, до ряби в глазах, работает, под утро засыпает и вновь ужас – он боится спать, он со страхом смотрит, как спешит секундная стрелка, неумолимо подталкивая его к тяжелому испытанию, к жизни в комендатуре.
Изнурен Самбиев. И все-таки жизнь однообразной не бывает, в субботу, к обеду на рейсовом автобусе приезжает Света.
– Я этим же рейсом обратно, – сообщает она и, стесняясь, выкладывает на стол гостинцы – пельмени со сметаной и бутылку крепленого вина. – У нас ничего порядочного не достать, – извиняется она за спиртное.
Смирнова не пьет, только пригубляет. Зато Самбиев усердствует, под хмельком осмелев, разглядывает девушку: она щупленькая, миниатюрная, с тонкой кистью, с не очень развитой рельефностью тела. Арзо отмечает, что в отличие от прошлого раза, Света готовилась к встрече – запах духов, завитушки из русых волос, тени на серых, по-детски добрых глазах. Крепленое вино, как умудренная женщина – обманчиво: пьется со сладостью, отдается болью. После второго стакана Самбиев думает: «А зачем она приехала, если не для этого?» – и начинается позабытое желание, пошлые разговоры, рукоприкладство, попытки поцеловать. Насилу вырвалась Смирнова, со слезами ушла. В первый раз Арзо покинул двор, на остановке, среди людей, извинялся, она просила его уйти, не позорить среди знакомых.
Вернувшись, он допил вино, до вечера крепко спал, а ночью терзался, как в искупление – еще усерднее работал.
Вторая неделя пошла – мучительно тяжело ему: не днями, а часами считает он время до возвращения в комендатуру. От усталости и нервного расстройства работа не клеится, и в дополнение ко всему еще он боится не успеть даже промфинплан завершить. И тут вдруг бабульки пронюхали, кто он такой, да откуда (деревня есть деревня – ничего не скроешь). Забелела хлорка – от его кровати до туалета и кухни, дышать невозможно, глаза, нос щиплет. При его виде бабульки крестятся, убегают, образами и иконами жилье спасают, а в комнате Арзо аж во всех углах свечи, следом чем-то кадят воздух.
– Крестись антихрист, крестись, – требуют они.
– Да мусульманин я, – выдавливает жалкую улыбку Самбиев.
– Не мусульманин ты и не христианин – ты из комендатуры! Уходи от нас! Умоляем! Прочь!
Чуть ли не полсела помогало бабушкам с переселением «супостата». Самбиева вселили в заброшенный дом, в низине, у реки, прямо напротив комендатуры. Видимо, в годы большого весеннего половодья дом затапливался: полы прелые, прогнившие, кругом паутина и вольная жизнь грызунов, а холодней, чем на улице, от стен веет стужей.
Хоть и противен узник комендатуры, все равно сельчане сердобольны – понатаскали заснеженных дров, кто-то дал старое одеяло. Дрова не разгораются – сырые, печь отвыкла от огня, дымоход забился. Сообразили принести канистру с бензином: щедро плеснули, а огонь не только в печи, но по полу, по капелькам жидкости понесся.
С криком «Еретик горит!» местные убежали, а Арзо с трудом, до пота борясь, загасил возгорание.
Из удобств в доме только свет, и даже окна выходящие на комендатуру занавесить нечем. В поиске спокойствия, Самбиев приспособил под стол фанерный ящик, спиной уперся в разогревающуюся печь, принялся за итоговый раздел промфинплана.
В ранних сумерках со двора оживленный говор, скрип снега под учащенным шагом, в окне – Нина.
– Ух! Еле нашла. Поехали в Вязовку, сегодня ночью твоя мать звонить будет.
– Я слово дал, – от раздвоенности стонет Самбиев.
– Никто не узнает… Поехали, машина ждет, туда и обратно.
Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало.
