Взломщик устриц - Дюран Жаки

— Сядь, сынок.

Самое ужасное, что я опять слушаюсь.

— Помнишь свою Всемирную энциклопедию?

— Да.

— Ты все время сидел, уткнувшись в эти книги. Я был рад, что купил их тебе. И очень гордился тобой, тем, что ты знаешь.

Молчание.

— А теперь их читаю я. Постоянно. В жизни столько не читал. Кто бы мог подумать, что придется заболеть, чтобы начать чему-то учиться. Поэтому я хотел, чтобы ты окончил школу.

— Папа, но ведь у тебя золотые руки.

— Золотые, но бедные… Когда ты кладешь еду в тарелку, никто тебя не видит. Когда еле успеваешь на кухне, никто не слышит. Люди просто едят. И всё.

— Неправда. Люди приходят в «Реле флери» попробовать твой зельц и говядину по-бургундски. Все знают, что «Реле флери» без тебя — ничто. Кстати, если бы ты захотел, у нас бы уже была мишленовская звезда.

Ты улыбаешься:

— Нет великих поваров, есть великие рестораны. «Реле флери» — просто забегаловка у вокзала.

— Неправда! Даже у братьев Труагро, у которых три звезды, есть свое фирменное блюдо. У них эскалоп из лосося под щавелевым соусом [100], а у тебя слоеные пироги.

Ты смеешься:

— У тебя всё просто!

— Это упрек?

— Что ты! Ведь это я сомневался, что тебе удастся и учиться в университете, и постигать это чертово ремесло.

— А сейчас?

— А сейчас ты умеешь и то и то. Только ты знаешь, что будет дальше. Знаний бесполезных не бывает.

Я зажигаю конфорку и ставлю греться воду. Насыпаю твоей ложкой кофе. Во дворе урчит мопед Люлю. Смотрю на часы — семь тридцать. Чищу морковь и лук для бульона, собираюсь готовить сладкую телятину. Мои руки — это твои руки, когда я кладу куски мяса в кипящее масло. Мои глаза — это твои глаза, когда я смотрю, как оно начинает золотиться. Я думаю, как ты, когда добавляю сколько нужно вермута и бульона. Люсьен удивляется, когда я прошу его попробовать.

— Поперчить бы еще, — предлагает он.

— Почему отец больше ничего не пробует?

— Думаю, вкус перестал чувствовать.

— То есть?

— Он такого не говорил, конечно. Но после смерти твоей матери и особенно после ухода Элен… Я видел, что что-то не так, ему все невкусно.

— И как он поступает?

Люлю закусывает губу, как будто собирается сказать какую-нибудь глупость.

— Ты его знаешь, он всегда соль ладошкой мерил. А остальное — на глаз. Ну и иногда спрашивал: «Люлю, ты пробовал?»

— А ты пробуешь?

— Неа, только вид делаю. Он никогда не ошибается.

Каждый вечер в шесть тридцать я отношу наверх две тарелки супа, мы вместе едим. Ты очень любишь суп с картошкой и кресс-салатом. Ты рассказываешь мне о «Столпах неба» Бернара Клавеля [101]. Эту книгу я прочитал взахлеб, когда был подростком; теперь ее читаешь ты. Ты поражен тем, что писатель поместил действие своих книг в знакомые тебе места. Ты рассказываешь мне о Вьей-Луа, деревне в лесу Шо, куда ты ходил собирать грибы и ловить гольянов [102].

Я зря поставил кресло в кухню, ты никогда сюда не приходишь. Предпочитаешь сидеть на заднем дворе. Тебе нужен свежий воздух. Но ты никогда не говоришь со мной или с Люсьеном о стряпне.

Как-то я купил на рынке пару отличных кур. Я решил приготовить их по дижонскому рецепту, но мне хочется узнать, какой рецепт у тебя, сколько ты кладешь горчицы и твердого сыра.

Ты даже не поднимаешь головы, уткнулся в книгу:

— Я уверен, у тебя отлично получится.

Ты предпочитаешь поговорить о «Хозяине реки». Опять Бернар Клавель. Я стою перед тобой, руки опускаются. Тебе даже новое блюдо не интересно попробовать. Я ввожу в меню скумбрию в соевом соусе с имбирем и плов, который научил меня делать Амар. Но я не уверен, что это правильно, потому что завсегдатаи не приходят в «Реле флери» за чем-то экзотическим. Люсьен погружается в задумчивость, когда видит, что я возвращаюсь с коробкой, полной специй, или когда я вдыхаю ароматы аниса и укропа. Ты пробуешь скумбрию, тыкаешь вилкой плов. Я наблюдаю за тобой, стоя у плиты. Когда ты приносишь мне пустую тарелку, то чуть заметно улыбаешься. Теперь вместо сигареты ты заканчиваешь обед шоколадным муссом. Ты все же внимательно рассматриваешь новые блюда, которые я тебе готовлю, но ничего не говоришь. А потом утыкаешься обратно в книгу или в телевизор, где по каналу «Арт» показывают документальные фильмы.

Я вспоминаю, как ты задавал Элен разные вопросы, пока она проверяла тетради или готовилась к занятиям. Сейчас ты наконец можешь утолить свою жажду знаний. Не знаю, стал ли ты другим, или же просто я по-настоящему тебя узнал. Я повторяю твои движения и следую твоим советам, когда использую твои «орудия», как ты говоришь. Вначале я делал это неумело. Ладонь и пальцы скользили по ручке, которую держала только твоя рука. Когда я так мучаюсь, Люлю никогда мне не говорит: «Твой отец сделал бы так-то и так-то», он говорит: «Сделай-ка вот как».

Вечером после закрытия ресторана я мягко толкаю дверь в твою комнату. Ты просишь, чтобы я зажег лампу на прикроватной тумбочке. Спрашиваешь, почему я не хочу быть поваром у какого-нибудь русского миллиардера.

— Ты бы миллионы зарабатывал. Превратил бы «Реле флери» в «Реле шато».

Мы хохочем. Я знаю, что ты боишься, что однажды я пойду спать туда, где спал ты, около плиты. Чем дальше, тем дольше я остаюсь у тебя в комнате. Ты как те дети, что боятся остаться одни в темноте и висят на родительской шее, когда надо уже ложиться спать. Иногда из-за морфия ты забываешься и видишь кошмары. Но когда наступает утро, когда у тебя есть силы, ты хочешь, чтобы мы погуляли хотя бы еще немного. Я усаживаю тебя в машину, ставлю песни Мишеля Дельпеша, и мы едем походить по дороге вдоль канала. Ты мне показываешь руины, заросшие плющом и колючим кустарником. Рассказываешь, что когда-то тут был кабачок, куда ты ходил есть жареных пескарей и танцевать с мамой.

Накануне Рождества ты хочешь поехать на кладбище. Мы заезжаем в цветочную лавку. Я покупаю белые розы. Когда я возвращаюсь в машину, ты шепчешь:

— Не эти, я же тебе сказал — рождественские розы.

Я возвращаюсь за морозником. Ты внимательно смотришь на цветы. Как будто думаешь, что скоро они украсят вас с мамой. Очень скоро.

Эпилог

— У тебя такие же руки.

— С чего вы взяли?

— Такие же пятна темные, ладони красные.

— Это ожоги, горячая плита, кастрюли…

— Я знаю.

Я делаю омлет. Элен берет меня за руку. У меня из рук падает вилка.

— Закрой глаза.

— Зачем?

— Послушай, не бойся.

Я чувствую, как она ведет мою руку по столу.

— Открывай.

Я узнаю кожаный переплет. Это тетрадь с рецептами. Я оборачиваюсь, как будто ты стоишь у меня за спиной.

Элен улыбается:

— Он хотел, чтобы я отдала ее тебе, когда все будет кончено. Я позвонила ему после нашей с тобой встречи. Мы долго говорили.

Я медлю. На самом деле тетрадь всегда была со мной. Ты отнял ее у меня, но тем самым только усилил мое желание научиться твоему ремеслу, которое так не хотел мне передавать. Я снова начинаю взбивать яйца.

— Как он вам ее передал?

— Тебе это важно?

— Да. — Венчик повисает в воздухе. — Нет, не важно.

Я часто представлял, что нахожу тетрадь, что с ума схожу от радости. Сегодня же я спокойно продолжаю жарить омлет. Наконец я открываю тетрадь на первых страницах, где Элен записывала рецепты. Потом почерк меняется и остается таким до самых последних страниц. Ты записал все рецепты, начиная с фрикаделек, клубничного варенья и заканчивая рагу из ягненка. Каждое название подчеркнуто. Все ингредиенты тщательно перечислены. И время приготовления. Даже комментарии есть: «Когда будешь покупать артишоки, выбирай поменьше размером и лучше всего матового белого цвета».

На каждой странице есть частичка тебя. Твоя первая утренняя затяжка, чашка кофе; молчаливость — только Люсьен понимал, что за ней стояло; твоя щедрость: именно поэтому ты никогда не стал богатым; твоя скромность: ты никогда не хвастался приготовленным блюдом; твое умение спасти положение, когда все заказывали одно и то же или когда что-нибудь подгорало; твое воображение, благодаря которому ты из ничего мог придумать настоящий шедевр; твое уважение к еде: от крошки хлеба до дорогого сморчка; твое упорство: работа с семи утра до одиннадцати вечера и ни одной жалобы.