Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис

Особое значение придавалось вышке, находящейся в непосредственной близости от похожего на длинный сарай сортира, стыдливо приютившегося в отдаленном углу школьного двора. Именно туда устремлялась основная масса школяров, создавая вместо организованной очереди хаотичную толпу.

Педантичная душа Железного Фекала не могла смириться с подобного рода нарушениями установленного порядка, и потому учитель физкультуры (эта вышка числилась постоянно за «силовым блоком» школы) моментально спускался вниз и, раздавая подзатыльники, выстраивал желающих протиснуться сквозь заветную дверь в строгом соответствии с полученными указаниями.

Надо сказать, что шлейф тайны, тянущийся за Феликсом Вальдемаровичем с момента его неожиданного появления в Бобруйске, содержал в себе еще одну неразрешимую загадку. Соседи Железного Фекала рассказывали о странных звуках, доносившихся несколько раз в месяц из квартиры директора школы. Случалось это обычно глубокой ночью и ставило в тупик всех, кто волею судьбы был вынужден проживать в непосредственной близости от товарища Калуна.

Дело в том, что по ночам из его квартиры явственно доносились звуки государственного гимна. О том, что Железный Фекал был, как теперь выразились бы, фанатом этого музыкального произведения, жители Бобруйска узнали сразу, едва товарищ Калун возглавил коллектив школы № 1/бис. Каждое утро он выстраивал в коридоре первого этажа по одну сторону учеников, по другую – учителей, выносил из своего кабинета патефон, ставил пластинку с гимном и дирижировал нестройным хором. Отвлекался он от дирижерских обязанностей только лишь на фразе: «Нас вырастил Сталин – на счастье народа/На труд и на подвиги нас вдохновил». Но и здесь он не то чтобы вообще бросал управление хором, просто при этих словах Феликс Вальдемарович приподнимался на цыпочки и зорко следил за тем, чтобы, упаси бог, при упоминании имени вождя никто не халтурил и не шлепал беззвучно губами, изображая самозабвенное пение.

Но чтобы слушать гимн в своей собственной квартире, да еще ночью?! Горожане были поставлены в тупик. Ни одной мало-мальски разумной версии выдвинуто не было. Нельзя же было в самом деле считать версией то, что озвучила тетя Бася, произведя в течение нескольких дней мозговой штурм совместно со своим соседом, сторожем кинотеатра «Пролетарий». По мнению тети Баси, Железный Фекал в чем-то крепко провинился перед советской властью, а потому молился по ночам на портрет товарища Сталина, дабы избавил его вождь от наказания за все совершенные прегрешения, и уже потом, отвесив все положенные поклоны, завершал молитву пением гимна. В этой версии все, кроме предполагаемых преступлений, было столь неправдоподобно, что горожане решили ее полностью проигнорировать, отчего обиженная тетя Бася произнесла свою коронную фразу: «И эти шлимазолы еще мне будут говорить», означавшую в ее устах высшую степень презрения.

Разгадка мучившей бобруйчан тайны пришла неожиданно и оттуда, откуда менее всего ее ожидали. Случилось это ранней осенью, когда все старшеклассники города, как было заведено в суровые времена соцреализма, отправились на колхозные поля собирать картошку. Школа № 1/бис по утрам казалась вымершей. Младшие школяры заполняли классы только с двух часов дня, и до этого времени в здании было пусто и даже как-то таинственно. В гулких коридорах явственней, чем обычно, ощущался запах краски, которой незадолго до того красили двери и стены классов, и этот запах, навсегда связанный с началом учебного года, был одновременно и слегка дурманящим, и отчего-то привносил легкие нотки чувственного трепета.

Это ли стало причиной происшедшего или же глубокий вырез на платье учительницы русского языка и литературы Лидии Васильевны Жмых по прозвищу Кидивониха, теперь уже не скажет никто. Хотя, с другой стороны, вряд ли, чтобы Кидивониха случайно нарядилась в свое самое откровенное платье, узнав, что в школе, кроме нее и товарища Калуна, тем утром никого больше не будет.

Что себе думал товарищ Калун, распорядившись, чтобы дежурной по школе на все время борьбы за урожай оставалась Лидия Васильевна, на эту тему бобруйчане единого мнения составить так и не смогли, а потому довольствовались информацией, которую под большим секретом Кидивониха доверила своей лучшей подруге.

Отрывочные сведения, полученные заинтересованными горожанами, создавали хоть и неполную, но вполне реальную картину происшедшего. Опущена в этих сведениях была вся вступительная часть, а именно то, что произошло перед тем, как товарищ Калун и Кидивониха оказались на кожаном диване директорского кабинета, причем оказались не просто так, а в позе, не оставляющей никаких сомнений в намерениях сторон.

Но не это, как выяснилось, было главным. Главное заключалось в другом: находясь в этой самой позе, Феликс Вальдемарович потерпел неожиданное и весьма болезненное фиаско. Товарищ Жмых, возможно, чувствуя себя отчасти виноватой, а, возможно, по свойственной женщинам душевной щедрости начала было утешать оскандалившегося директора, но тот, вырвавшись из ее объятий, достал из сейфа патефон, поставил на него пластинку с гимном и, едва зазвучали первые величественные аккорды, замер по стойке смирно.

То, что произошло потом, иначе как чудо никто из жителей славного города Бобруйска трактовать не решился. Выяснилось, что гимн оказывал на Железного Фекала поистине магическое действие, заставляя вставать под торжественные звуки не только самого Феликса Вальдемаровича, но заодно и ту принадлежность его организма, которая считалась наиболее интимной.

Так благодаря подруге Кидивонихи удалось расшифровать подоплеку звуков, периодически доносившихся по ночам из директорской квартиры, а общественность ощутила даже некоторое уважение к Железному Фекалу, ибо не каждому дано было столь наглядно соединять свою личную жизнь с высшими символами государства.

8

Что касается проблем с таинственным диском, то стечение обстоятельств, при котором он попал наконец к человеку, демонстрирующему преданность советской власти как на физическом, так и на духовном уровне, несомненно, должно было бы обнадежить пребывавшего в глубокой депрессии майора. Некоторую порцию оптимизма мог бы добавить ему и тот факт, что Феликс Вальдемарович считался не только товарищем по партии, но и косвенным образом был причастен к зловещей улике, так как именно он, сам того не подозревая, вызвал к жизни операцию по разоблачению банды космополитов, поведав в разговоре с покойным Устюговым про мастерство доктора Беленького. А раз так, то момент истины неотвратимо приближался, и Устин Пырько должен был бы молить бога, чтобы тот, забыв об обидах, нанесенных ему ретивыми почитателями коммунистических догм, проявил все-таки толику человеколюбия и направил мысли Феликса Вальдемаровича в нужном для дальнейшей карьеры майора направлении.

Но, как это порой происходит в судьбоносных проектах, в самое неподходящее время возникает вдруг какая-нибудь неприметная трещинка, которая, несмотря на ее малость, в одно мгновение разрушает все тщательно выстроенные схемы.

В случае с исчезнувшим диском так все и вышло. Дело в том, что Феликс Вальдемарович оказался маниакально брезглив по отношению ко всяким грязным или порванным постельным принадлежностям. Его жена была вынуждена менять белье на супружеском ложе чуть ли не каждый день, а если это по какой-либо причине оказывалось невозможным, то перед сном ей вменялось в обязанность прогладить раскаленным утюгом простыни и наволочки, наподобие заботливых мамаш, которые поступали так с выстиранными пеленками, прежде чем запеленать в них своих младенцев.

Эта странность, несовместимая с советским патриотизмом, перечеркнула все предполагаемые надежды майора Пырько. Увидев, что трофей, внесенный в кабинет Лидией Васильевной Жмых, завернут в наволочку со множеством заплат, да еще перевязан грязной бельевой веревкой, директор школы энергично затряс головой и голосом, срывающимся от острого чувства омерзения, приказал немедленно отнести эту гадость к Аиде Израилевне, чтобы она вернула эту гадость туда, откуда ее сын эту гадость сумел добыть.