Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

В этой стратегии имелись некоторые шероховатости, которые я осознал, когда было слишком поздно вносить какие-то изменения. Возможно, нельзя было лишать ее движущей силы, навязчивой идеи, которая отвлекла ее от изучения рака и заставила с головой уйти в расследование, как образ незнакомца вдруг проявился внутри любимого мальчика. Без этой мотивации наука казалась далекой, абстрактной, утомительной. Камилла послушно читала, совершала какие-то телодвижения, продолжала оставаться гением химии и биологии, вот только искра погасла.

К счастью, ее привлекли другие области знаний. Кэм по-прежнему великолепно говорила по-немецки и по-французски, это были ее моторные навыки, если уж на то пошло, но теперь она проявляла особый интерес к испанскому. Прежде чем она вернулась из Берлина, я унес на чердак все книги об Огненной Земле и путешествиях Кука и Дарвина, Магеллана и Уэдделла и все материалы по антропологии и истории. Я также спрятал от нее бесполезный список подозреваемых, фотографии и отчеты, присланные из Европы, все сообщения и ксерокопии, бесцеремонно запихнув всю кипу бумаг в ящик вместе с фотографией Виктора Гюго, которую мой проклятый предок сделал более века назад. Но я не додумался спрятать заодно словарь испанского и учебник грамматики, и очень скоро Кэм ухватилась за них и начала совершенствовать свой испанский.

— Почему испанский? — поинтересовался я.

— Он пригодится, — ответила Камилла, и я почувствовал, как холодок побежал по позвоночнику, а потом сгустился в желудке.

Такими же словами она побуждала меня изучать именно этот язык. Но я не мог упомянуть об этом, не раскрывая, почему она заставляла меня взяться за испанский: потому что считала, что он нам пригодится, если мы когда-нибудь отправимся на Огненную Землю.

Но я скрывал от нее не только это.

Фото, для начала.

Доктор Далримпл, ее лечащий врач здесь, в Штатах, сетовал, что нет никаких проверенных лекарств от ее болезни, но, однако, фотографии не помешали бы. Описаны случаи, когда образ из прошлого помогал пациенту все вспоминать. И мы действительно завалили ее немыслимым количеством снимков ее с отцом, а затем без него, с выпускной церемонии, зарисовками из ее парижских поездок, но все тщетно, никаких ассоциаций они не вызывали.

Я ощущал, что всякий раз ей хотелось спросить, почему среди этой обширной коллекции нет моих портретов, даже со свадьбы нет ни единого снимка. Да, ее так и подмывало задать этот вопрос, но она поняла, непонятно откуда, что озвучивать его не стоит. Она считала, что у меня аллергия на фотографии и родные просто решили, что мне надо держаться подальше от фотоаппаратов, так что моя единственная камера — это ты, Кэм, пошутил я, и она засмеялась над каламбуром. Видимо, смех был ее способом не признаваться, насколько неубедительными звучали все отговорки.

Мне больно было дурить мою любимую, наблюдать, с какой легкостью она принимала любую глупость, которую я изрекал, словно Кэм было четыре, а не четырнадцать: что я редко бывал в местах, где мы когда-то танцевали и веселились с друзьями, и что самый общительный и компанейский парень в школе стал теперь отшельником, а еще перестал плавать. Если у нее были какие-то сомнения, она подавляла их, доверившись моей заботе. Ее утешала моя любовь, уверенность в том, что я могу ее защитить. Но это была не моя Камилла Вуд, не та дерзкая девушка, что ворвалась обратно в мою жизнь и последний год провела, прокладывая путь, который, как она думала, освободит меня от демона, которого я теперь не мог даже назвать в ее присутствии. Тайны, тайны… Они отравляли нас, как сточная канава.

Тем не менее не все было мрачным и двуличным, я преувеличиваю, опуская столько всего, что я продолжал смаковать.

Да, я про секс. Я ведь не упоминал, как наши тела заново открыли друг друга, не описал, как я целомудренно спал рядом, не желая, чтобы мой опыт того, чем мы занимались вместе, затмил то, что она забыла.

Я опасался принуждать ее к отношениям, которые для нее выбрало другое «я», будущее «эго». Я воспроизводил то уважение, с которым отнесся к ней в ночь перед своим четырнадцатилетием, и то воздержание, которое соблюдал все годы после, сохраняя свое тело священным и чистым, как если бы оно было храмом. И вот однажды вечером, когда мы лежали рядышком, как мне казалось, погруженные в собственные мысли и лишь угадывая желания друг друга, она почти незаметно стянула с себя трусики и прильнула губами к моему рту. Когда она пригласила меня вновь нырнуть в свои глубины, я задумался: что, если это не вернет ко мне ее разум, как и ее ноги, грудь и движения, я испугался, когда проник в нее, переступая порог плоти, осознав, что все то же самое, но всегда разное, и вдруг я совершаю ужасную ошибку и эта сексуальная инициация — первый раз для ее памяти, но не для тела — взорвет ее разум. Что, если оргазм, похожий на удар током, навсегда ухудшит ее память и усугубит амнезию?

— Ты уверена, ты уверена, Кэм?

— Глупенький, — прошептала она, покусывая мою мочку уха, пока руки скользили вниз по моей спине к ягодицам, чтобы убедиться, что я вошел в нее как полагается. — Глупенький, с нами все будет хорошо.

Позволив нашим телам говорить после всех этих месяцев молчания, с каждым толчком бедер я давал своему посетителю понять, что есть вещи, которые он не может у меня отнять, стены, которые он не может воздвигнуть.

Внезапно время исчезло — кожа Кэм вспомнила все, что ее разум не мог восстановить, я не был единственным, кто нес годы воспоминаний, наполненных исследованиями ее и своего собственного удовольствия, нашей нежной ярости по отношению к смерти, и она перестала быть той, кто чувствовал это впервые, отдаваясь мне вопреки всем шансам во вселенной, которая рассчитывала, что мы никогда не найдем друг друга, мы теперь были равны в нашем путешествии к новым открытиям, я воплотил в себе всех мужчин, когда-либо живших на земле, а она — всех женщин на свете, мы оба желали, чтобы акт любви длился вечно и никогда не заканчивался.

Увы, он должен был закончиться. Кэм пришлось открыть глаза и вспомнить, что она ничего не помнит. Мне пришлось открыть глаза и вспомнить, что она ничего не помнит. Нам обоим пришлось признать, что в будущее нет коротких путей — как будто это имело значение, как будто наши занятия любовью должны были иметь другую цель, кроме возобновления брачных клятв, дабы забыть, что у человеческого сердца есть границы.

Она уснула раньше меня, а я лежал и смотрел на нее, благословленный чудесным дыханием и каскадом черных волос, а ее ноги были мокры от моего семени.

В те дни она вообще много спала. Доктор Далримпл считал, что для клеток ее мозга и искаженных нейронных связей нет ничего лучше отдыха. Он велел каждый раз, когда она просыпается, пытаться выяснить — «но осторожно, мистер Фостер, без давления», — что ей снилось. Ее подсознание никак не затронуто, вот почему гипноз часто срабатывает как терапия в менее серьезных, чем у нее, случаях, и спонтанное выздоровление могут спровоцировать фотографии прошлого. То, что хранится внутри или рядом с ее гиппокампом, может всплывать фрагментарно во время быстрого сна. Только убедитесь, что она не чувствует никакого напряжения.

Напряжение чувствовал я. Я почти ничего не мог предпринять, чтобы вылечить ее, поэтому хватался за идеи доктора Далримпла как за руководство к действию и старался всегда быть поблизости, когда она просыпалась, проводя долгие ночи рядом с ней в ожидании чуда. Но Кэм так и не смогла вспомнить ничего из своих снов. Наблюдая за ней, лежащей и беззащитной, я не мог отогнать мысль, какой одинокой она была в первые часы после того, как на нее упал обломок Берлинской стены. Когда она собиралась раскрыть последний секрет. В углу комнаты, в нижнем ящике моего стола, томились материалы из Германии, которые отец забрал из ее номера в отеле. А также доказательства, собранные Кэм за последние месяцы пребывания в Париже, отправленные Институтом Пастера вместе с наилучшими пожеланиями, вместе с рукописной запиской от доктора Эрнеста Дауни, в которой говорилось, что эта трагедия нанесла ущерб науке и он заскочит пожелать Кэм удачи, если окажется в районе Бостона.