Тристания - Куртто Марианна
Лиз встает перед ним, поднимает лицо и говорит:
— Я не поеду.
Ее голос звучит строго и четко, как крик буревестника (или приона? Дэвид так и не научился различать птичьи голоса).
— Лиз… — начинает Дэвид, но Лиз останавливает его и повторяет свои слова решительнее прежнего.
Все тристанцы оборачиваются в их сторону.
Молчаливое сопротивление, — думает Дэвид. — Вот оно, во всей своей красе.
Он видит, как другие смотрят на него.
Словно он только что ударил эту женщину.
Марта не устраивает никаких сцен.
Она привыкла к тому, что другие устраивают: вот и сейчас другие кричат, горячатся, а Марта сидит молча, смотрит по сторонам и видит детей и взрослых, видит все их поступки — и хорошие, и плохие. Поступки сгущаются в пар и оседают на стенах мелкими каплями; если люди будут внимательнее, они увидят в этих каплях самих себя.
Увидят Англию и все, о чем раньше только читали в письмах.
Они сойдут на берег в порту, расположенном далеко на севере, но Марта не сойдет. Она не получит ни прививок, ни жилья; она вообще не знает, что она получит, что у нее заберут, в каком порядке это будет происходить.
Марта вспоминает отца, который хотел уехать и не вернуться.
Отца, который стоял в дверях и любил жизнь больше смерти, пока однажды не переменил своего мнения.
— Пойду лодку чинить, — сказал отец, надел сапоги и вышел за дверь. Он знал, что выходит за дверь в последний раз и что дети, которых он вынудил прийти в этот мир, узнают, что такое голод и другие невзгоды.
Отец знал это, но ушел: поднялся на скалистый уступ и все разрушил.
Спустя две недели он выплыл на берег горой изъеденной распухшей плоти. Его завернули в мешки. Влага проникала сквозь ткань, на дно тачки натекла лужа. Когда никто не видел, Марта погрузила в нее ладонь.
От пальцев запахло крабами.
Плоть легко погрузилась в твердую землю кладбища.
Мать не плакала, ветер поднял черную вуаль с лица и обнажил сухие глаза. Земля к земле, пепел к пеплу, — сказал пастор, а Марта хотела поправить: море к морю, но она была маленькой и промолчала, а потом они пошли домой.
Мать смотрела в окно и забывала слова молитвы.
Дети ощущали очертания собственных тел, как края мебели, и только по взглядам друг друга понимали, что по-прежнему остаются в живых.
Корабль подвернулся внезапно. Это английское судно, далеко не так хорошо оснащенное, как то, голландское, отправлялось в путь в ближайшие дни, а британские власти хотели как можно скорее переселить островитян в безопасное место, встроить их в налаженную систему.
Дэвид стоит на борту и машет, утешает отъезжающих, хотя некоторые из них по-прежнему относятся к нему с опаской. Бесцеремонность предыдущих поселковых старост сделала тристанцев пугливыми, но Дэвид повел себя иначе: он никого не заковывал в колодки, не вскрывал писем и не пытался изменить обычаи острова, так что многие островитяне прониклись к нему доверием.
Он провел на Тристане три года, но так и не научился грести, как Пол, не научился узнавать направление ветра, как Джон, и не выяснил, почему Марта и Лиз (которым он выхлопотал разрешение остаться) стоят на берегу так далеко одна от другой, как будто между ними встрял кто-то третий. Женщины ведь обычно поддерживают друг друга, — недоумевает Дэвид, — а они почему-то нет; эта мысль посещала его много раз, но он никогда не допытывался у других островитян, в чем причина размолвки между Лиз и Мартой. Дэвид понимает: у тристанцев есть секреты, которых ему не откроют.
Он так и не сумел стать одним из них. Он и не стремился к этому. Но он научился понимать их и знает, что для них нет ничего важнее дома, а внешний мир — это место по ту сторону их сердец; что легкая жизнь их не завлечет, потому что они всегда будут скучать по своим картофельным участкам и по чувству, которое испытывают в тот момент, когда достают из шкафа последнюю банку персиков и вонзают зубы в подслащенную фруктовую мякоть.
Тристанцев много раз пытались выселить с острова.
Дэвиду сказали: «Нужно вывезти их оттуда. Рассказывай всем, как хорошо живется на материке». Дэвид и рассказывал, пока не заметил, что все эти попытки оборачиваются исключительно против него самого.
А вот вулкан одним грозным приказом сумел добиться того, что не удалось короне и всем ее подданным.
Дэвид возвращается в Англию вместе с двумястами пятьюдесятью девятью людьми, но домой едет только он один.
13
Англия, октябрь 1961 г.
В тот миг, когда я вижу, как Ивонн с пустым, точно небо после дождя, взглядом танцует по гостиной, я окончательно понимаю: мне надо уехать.
Уж это-то я умею.
Возвращаюсь домой, захожу в гостиную и замечаю на столе стакан для воды. Из него пили вино. Рядом с ним бокал для вина, из которого пили воду, и цветы, в вазу с которыми вылито содержимое заварочного чайника. В воздухе витает аромат бергамота.
Плечи Ивонн оголены, и когда она поднимает руки, между юбкой и блузкой показывается светлая кожа, напоминающая желтоватый, сильно перезрелый фрукт.
— Уезжай, уж это-то ты умеешь, — цедит Ивонн сквозь зубы, машет рукой и притопывает ногами по полу.
Кажется, в этом топоте нет никакого ритма, но, полагаю, в ее голове он все-таки звучит.
— Понял, — отвечаю я и прохожу мимо нее в спальню.
Вытаскиваю из-под кровати чемодан. Он пыльный и пустой, и лишь слабый запах лосьона после бритья напоминает о жизни, которой я намеревался жить.
Я не привык к этому запаху.
Не стал таким, как хотела Ивонн, а она не стала такой, как Лиз. Но на время мы сблизились, стали друг для друга единственными в мире: такие прикосновения, как те, которыми обменивались мы, встречаются не чаще, чем птицы сталкиваются в небе.
Теперь это недолгое время осталось позади, а близость распалась на отчуждение и воспоминания. Это причиняет боль. Боль отречения.
Складывая вещи, я слышу, как Ивонн вскрикивает, ударяясь коленом о край стола. Думаю о синяке, который появится на ее ноге, о том, как он будет менять цвет, посветлеет, а потом исчезнет.
Бросаю в чемодан рубашки, обувь, из которой сыплется белый песок. Слышу за спиной тяжелое дыхание: Ивонн прислоняется к дверному проему и прижимается к нему холодной щекой, прищуривая глаз, чтобы все происходящее казалось менее правдоподобным.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на нее, но взгляд встречает только неподвижные цветы в вазе с коричневой водой.
Дверной проем пуст.
Я не стал сломя голову кидаться в путь в тот же день, когда прочел статью в газете. Еще не одну и не две ночи я спал рядом с Ивонн, проводил дни, глядя на женщину, которая околдовала меня. Ведьма. Я считал Ивонн ведьмой и яростно стискивал руками ее спящее тело, чтобы выжать из него колдовские силы.
Время отправки ближайшего рейса до Кейптауна я выяснил без труда. Куда сложнее оказалось разобраться в том, что же там сейчас происходит. Я не верил, что тристанцам разрешат надолго остаться в Кейптауне: они подданные другой страны, их кожа скорее темная, чем светлая, и у них нет ни пенни денег.
Наконец мне удалось связаться с журналистом, написавшим ту статью об извержении вулкана, которую я прочел в газете. Он посоветовал мне связаться с кейптаунским чиновником, которого назначили заниматься делами островитян.
Придя на почту, я заказал дорогой межконтинентальный звонок. Когда меня соединили с тем чиновником, сквозь скребущий шум в трубке я назвался журналистом и попросил своего собеседника сообщить последние новости. Он ответил, что три человека по-прежнему числятся пропавшими без вести.
Корабль, направленный на их поиски, стоит перед островом, но к берегу пока не подплыть.
Все остальные тристанцы взошли на борт судна, которое повезет их в Англию, — точнее, почти все: две женщины, родственницы пропавших, пока остаются в Кейптауне.
