Юрий Поляков - Небо падших
Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей – они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика – этого в учебниках, разумеется, нет – исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется – плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!»
Вот ведь как!..
Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.
– Прямо сейчас придумали?
– Кто знает, кто знает! – заулыбался Павел Николаевич – и на его щеках появились ямочки.
Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек – пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся – и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы.
– За что? – осведомился Павел Николаевич.
– Каждый за свое. Впотай… – предложил я.
– «Впотай»? Никогда не слышал,– восхитился он. – Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все – больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал – «впотай!» А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь?
– А мы разве перешли на ты?
– О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но – впотай!
Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили – вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались – от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:
– Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту – концептуальные!
– Одно стихотворение! – твердо предупредил я.
– Заметано. Один концепт. Слушай:
То березка, то рябина,
То ольха, то бересклет, –
То бывалая вагина,
То девический минет…
Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?
– Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!
– Серьезно?
– А то!
– Знаешь, если бы я был голубым – я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых…
– Попробуй.
– А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в «Белый дом» приедешь – так сразу и начинается… Даю, даю, даю…
– Впотай?
– Какой там впотай – внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел – значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной – целка… А чем я до этого говорил?
– О голубых.
– Нет, до этого.
– Кажется, о Майами.
14. В МАЙАМИ! В МАЙАМИ!
В Майами я полетел из-за Генки Аристова. Не слышал? Ну, привет! Знаменитый летчик-космонавт, Герой России. Помнишь, когда Президент ему звезду вручал – он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул – так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны.
А женился он, как только буковку «к» на погонах сменил на две лейтенантские звездочки. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза как у следователя и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подруливания у нее был один ответ:
– Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще – сходите вымойте руки!
А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до ледовитости:
– Товарищ майор, руки уберите! И вообще – приберегите ваши приставучести для жены.
Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища, Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятьях.
И добился. Через ЗАГС, разумеется.
С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала – летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай Бог каждому. Но тем не менее эта суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз – во время стодвадцатидвухдневной космической вахты на борту станции «Мир». По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички…
Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очередной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения.
Так бы оно и продолжалось, но на пятом десятке мужчинам уже хочется большего. Им мало торопливого бомбометания с последующим возвращением на базу. Им, предпенсионным безумцам, хочется медового месяца в обществе беззаботной, веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа вечером в семейной кровати, рядом с верным телом Галины Дорофеевны, поглаживая ее привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной доле.
