Дмитрий Новиков - Голомяное пламя
Старик посмотрел совсем серьезно, даже морщины на лице расправились. Сказал жестко:
– В тридцать пятом половину мужиков забрали сразу. А без мужика двор падает, зарастает. Вот и считай.
Вокруг, от темного леса до белого моря, вдоль розовой реки и берега залива дышала медленно огромная, разнотравная пустошь.
Мы молча укладывали вещи в машину. За сборами внимательно следил приковылявший старик Нефакин.
– Что, нарыбачились?
Мы промолчали. Говорить с ним не хотелось. Ему обидно стало:
– Разъездились тут, на машинах все! Разрулились! – Он внезапно сорвался в крик: – Забыли всё! Быстро забыли! Я бы вас щас!!! – и заскреб заскорузлой рукой по правому бедру.
Мы удивленно оглянулись. Не было страха, лишь недоумение сначала, потом печаль.
– Всё позабывали! Напомнить вам, напомнить! – Швырнул яростно палку свою и побрел к дому, в злобе обессилев.
Старик Саввин подошел, когда уже сидели в машине:
– Савин, купец тот, хороший человек был. Жалостливый.
И протянул напоследок свой «Беломор».
1913–1931, с. Кереть
Любого спроси – знает ли он, что такое счастье. Не та тихая пристань, когда отсутствие ветра – уже благодать. А секунда острая, как укус, когда всё тело пронзает вдруг словно боль, а не боль – радость. И душе легко-легко становится, так, будто Божья Матерь сверху улыбнулась, а ты улыбку эту заметил, поймал, понял, что именно тебе она предназначается и никому более. Такой секундой слезоточивой поцелуй ребенка твоего может быть. Или моря внезапный распах, когда из-за скалистого мыса выходишь на гладь. Или ночь молодая, неопытная, мудрая. А для меня счастьем навсегдашним стала первая семга увиденная, когда она в луч солнечный из темных вод прыгнула и застыла на мгновение в радуге от мелких брызг, вместе с нею в небо взлетевших. Мать меня тогда чуть не в первый раз одного к реке гулять пустила. Вот и лазал я в кустах, жучков да паучков различных разыскивая да изучая. И услышал вдруг плеск такой громкий, что испугался. Из-за мыска махонького выглянул – тут она и взлетела. А денек неяркий был, пасмурный. Но здесь прямо на нее свет божий с по-над облака пал. Мне с тех пор как говорил кто, что Бога нет, спорить незачем было. Я видел. Я знал.
Потом отец меня помалу стал учить. «Запоминай, Колямба, пока я жив», – говорил. В нашей реке Керети большое стадо семги было. Много деды-прадеды ее ловили, а всё ей переводу не было. Уважали потому что они рыбу. Всё про нее знали, все повадки, все хитрости. А хитра она, мать, не поверишь не знаючи. В обычную сеть не пойдет, а случайно зацепится – так биться будет, пока свободу не выборет себе. На тонях строили из сетей лабиринты, чтоб, зашедши, запуталась в направлениях, заметалась. Тут и брали ее быстро, медлить совсем нельзя – дай чуть подумать ей, из любого лабиринта уйдет. Тяжело семужка людям давалась. Да только когда на нерест шла, не трогали ее. Строгий всем запрет был, свой, от дедов знаемый. И не смел никто руку поднять. А уж она резвилась в реке, что молодежь, на игрище пришедшая. У нас ведь игр много было тогда. «Имочки» да «закукареки» главные. Имочки просто – друг за дружкой бегать да имать побыстрее. В закукареках же прятаться нужно. Спрячешься поукромнее да подальше – вовек не найти во́де. Иногда поэтому закукарекать петухом нужно, а то игра до утра продолжится. Вот найдет во́да тебя, и мчитесь на главное место балибакаться. Бежишь вприпрыжку, через валуны сигаешь, как конь, рубашка развевается и волосы назад. Вот и семга прыгала из воды, что твой мальчишка-хулиган. Только он сверху прыгает, с высот каких-нибудь, а она снизу, наоборот, выскакивает, радостью своей ужаленная. Потом вниз падает, в ласковую воду, и видно, как хорошо ей от жизни. Самцы к нересту лоша́ть начинали, ярко-красные, нарядные становились. За самочкой несколько их увивалось. И бились они, дрались молодецки, удаль свою и уважение этим выказывая. Она же выбирала одного и с ним начинала гнездо строить. Где-нибудь на перекате речном, где галька да песок на дне да вода неглубокая, чтоб солнышко прогревало, нароют они холм большой, да туда она икринки и вымечет. Еще когда стадо вверх по реке идет, всю мелкую рыбу оно убивает, всех скользких до икры охотников. И не ест их, а деды говорили – «мнёт», убьет и выбрасывает. Самка после радости своей обратно в море скатывается, отъедаться да следующего раза ждать. Самцов же часть икру остается охранять. Другие же тоже в море. Только наряд свой теряют тогда, худеют страшно – скелетина с большой головой. Вальчаки они тогда называются. Из икринок же через три месяца пестрятки вылупляются. У них бочок такой красный, и пятнышки коричневые по всему телу. И вот носится их толпа целая по мелководью, любопытные, как все детишки. Куда один, туда и все. И отважные такие, не боятся особо ничего. В воду зайдешь, встанешь, так они разбегутся в разные стороны, а через две минуты глядишь – они уже собрались все рядом и ноги твои трогают, глупые. Когда взрослая семга из моря в реку на нерест идет, она есть перестает – специально чтоб детишкам своим не навредить.
Потом полгода-год проходит, и из пестрой ребятни юношество образуется. Серебряное всё, стремительное, верткое. Туда-сюда мечутся, то вдруг в засаде замрут, ни за кем, просто так – почти взрослые. Сил много у них, ума мало. Вот и играются в свои охотничьи игры, за рыбами другими гоняются, но сами нет-нет да и схватят комара или муху какую. Несерьезно всё это и смешно. Потом они потихоньку начинают к морю скатываться. Вот почему покатниками называются. Дойдут до моря и пропадают там кто на год, кто на два, а то и все три. Что делают, где плавают – никто не знает. Только возвращаются уже совсем взрослые, опыта и тела нагуляв. И идут опять в родную реку на нерест, чтобы жизнь сначала закрутить.
Которые в реку сразу после ледохода врываются – тех залёдками называют. Долго они у устья кружатся, ждут, пока лед на реке пройдет. Только кончится ледоход – тяжелой масляной волной пойдёт залёдка к родным нерестилищам. Самая желанная она, потому как самая первая после долгого перерыва. Да и красавица на удивление – белая, словно девица-скромница, всю жизнь в балахон прятавшаяся, насмелилась вдруг в укромном месте искупаться. Ладная такая же. Желанная.
Следом за ней, через месяц примерно, закройка пойдет. Потом межень, самая крупная. Ближе к августу тинда – мелочь пузатая, двух килограмм нет еще, а уже зрелая нерестянка. Будто городская голытьба, мальчишки-жиганы да девочки-хулиганочки. Следом за ними, осенью уже, – листопадка. Та покрупнее будет. Но самое главное – все, кто в море прогулялся, – белыми, серебряными возвращаются. Так и называются, «белянки». Есть и такие, которые в реке безвылазно сидят, сразу отличишь – зеленовато-серый цвет их.
