Александра Маринина - Ад
— Ну, как тебе мой подарок? — Змей довольно улыбнулся. — Ты удовлетворен?
— Подарок отличный! Спасибо! — искренне поблагодарил Камень. — Но, если я правильно понял, ты все-таки знаешь больше, чем рассказываешь.
Змей потупился и кокетливо повел овальной головой, мол, ваш комплимент мне приятен, но я от похвалы смущаюсь.
— Так ты мне скажи, этот маленький негодяй действительно инсценировал свое похищение?
— Действительно.
— Вот мерзавец, а? Нет, ты только подумай, какой же мерзавец!
— Согласен, — кивнул Змей.
— А я вот еще насчет Любы и Лели хотел спросить. Неужели Люба так глубоко про свою дочку понимает?
— А что тебя удивляет?
— Ну, знаешь, как-то… Странно. Люба же не профессиональный психолог, чтобы так рассуждать. Если бы ты мне это рассказал и прокомментировал, я бы не удивился, потому что ты к кому угодно в голову влезешь и самые скрытые мотивы оттуда выковыряешь, но чтоб Люба… Чудно мне это. Тем более она мать, а ты мне сам объяснял, что материнский глаз видит по-особенному, плохого не замечает, а хорошее, наоборот, преувеличивает. Почему же она про Лелю так все понимает?
— Интересно ты рассуждаешь! А то, что Люба про Колю все понимает, тебя не удивляет? Ты уж привыкни, будь добр, к мысли о том, что Люба вообще-то очень умная женщина, умная и тонкая, она сердцем правду чует, и никакого образования специального ей для этого не требуется. Она от природы так устроена, у нее интуиция.
— Интуиция много у кого, — упрямо возразил Камень, — а так про своих близких понимать могут только единицы.
— Вот Люба Романова и есть такая единица. У нее мозг аналитический, она же экономист, а не кто-нибудь. И если ее интуиция что-то чует, то мозг автоматически начинает это анализировать. Она и сама этого не понимает, не ощущает, она просто вдруг начинает чувствовать, как все происходит на самом деле.
— Бедняжка, — вздохнул Камень. — как ей, наверное, тяжело живется! Это ж немыслимое дело: про всех все понимать.
— Кроме себя, — подсказал Змей, ехидно улыбаясь.
— Ну да, кроме себя. Но ей-то каково! — Камень все не унимался. — Знать про сына, что он негодяй и подонок, и все равно его любить. Знать про мужа, что он ей столько лет изменяет, и все равно любить. Какое сердце это может вынести?
— Любящее, — коротко ответил Змей. — Люди зря думают, что любовь — это вечный праздник. Любовь — это повседневная тяжелая работа. И очень немногие умеют с этой работой справляться.
— Ты мне еще про Николая Дмитриевича расскажи, — попросил Камень. — А то Ворон к нему редко заглядывает. Старик действительно сломался? Как-то с трудом верится, такой уж он был… Даже и не знаю, как сказать, ну, ты понимаешь.
— Тяжело старику. В предыдущем году, в девяносто первом, прекратили деятельность коммунистической партии и комсомола, потом Союз распался. Представь, каково ему было с этим смириться! Он всю сознательную жизнь служил этому самому Союзу Советских Социалистических Республик и этой самой компартии. Переживал Головин страшно. Если в момент путча он только еще надломился, то к концу года уже сломался окончательно. У него возникло ощущение, что он перестал понимать действительность, перестал в ней ориентироваться. Но это ощущение свойственно было многим в тот период. И из него, из ощущения-то, есть только три выхода. Первый: признать, что изменения неизбежны и логичны, и адаптироваться к ним. По этому пути пошла основная масса тех, кому до пятидесяти, и очень немногие старики. Второй путь — сказать, что изменения плохие, действительность никуда не годится, и активно все отрицать, не принимая перемен. И третий, которым, к сожалению, пошел наш генерал Головин: я старый, никчемный, никому не нужный, выброшенный из жизни, я перестал понимать происходящее, потому что мозги уже неповоротливые, я не поспеваю за быстро меняющейся жизнью, и мне остается только тихонько сидеть в уголке и лить слезы о напрасно прожитых годах. Но если с разгоном КПСС Николай Дмириевич еще худо-бедно справился, потому как и сам считал, что путчем партия себя полностью скомпрометировала, и говорил, что это уже не та партия, которой он верой и правдой служил полвека, то когда в январе девяносто второго года состоялось первое заседание Монархического блока, тут старик впал в полное отчаяние. С этим его рассудок смириться уже никак не мог.
— Так он что, головой тронулся? — озабоченно спросил Камень.
— Что ты, голова у него ясная, как в молодости была, — успокоил его Змей. — Никаких признаков старческого маразма. Но он действительно ослабел душой, это Люба верно подметила. Волнуется за всех, переживает, каждый день звонит Романовым по нескольку раз, интересуется, пришла ли Леля, пришел ли Коля, дома ли Родик, все ли здоровы. И это при том, что Люба раз в три дня ездит к отцу, покупает продукты, готовит еду, убирает квартиру. Николай Дмитриевич вбил себе в голову, что он уже совсем старый, ни в чем разобраться не может, все стало слишком сложным для него, он безнадежно отстал от жизни и уже никогда ее не догонит. Чуть что — на глазах слезы. Особенно когда Люба от него уезжает. Опять, говорит, доченька, уезжаешь, оставляешь меня одного, я буду скучать, я буду тосковать, приезжай быстрее снова. Ужас! У Любы чуть ли не инфаркт каждый раз случается — так ей его жалко. И сделать ничего нельзя, съезжаться и жить вместе старик категорически отказывается, здесь, говорит, мы с Зиночкой жили, здесь мама моя умерла, я из этой квартиры никуда не перееду. Вот и весь сказ.
— Упрямый, — констатировал Камень.
— Упертый, — поправил друга Змей. — Еще о ком спросишь?
— О, у меня вопросов много, — оживился Камень. — Я вот еще насчет Лели не все выяснил, на деда отвлекся.
— Ну, спрашивай.
— У нее кавалеры-то есть? Все-таки двадцатый год девчонке, пора уже эти самые крутить, шуры-муры.
— Ничего-то ты в нашей Леле не понимаешь, — удрученно произнес Змей. — Я тебе толкую, толкую — я ты все не усвоишь. Не нужны ей кавалеры.
— То есть как — не нужны? Так не бывает.
— Бывает.
— У нее что, эта самая, как ее, ориентация? — в ужасе спросил Камень.
— Дурак ты старый, — рассмеялся Змей. — Она по Вадиму сохнет.
— По какому Вадиму?
— Да все по тому же, с собакой. Собаки, правда, разные, сначала была Рада, но она умерла, и купили Карму, тоже овчарку. А Вадим все тот же. Вспомнил? Тебя еще, если я не ошибаюсь, Ворон слезно умолял правила нарушить и дать ему с Лелей познакомиться, когда на нее маньяк чуть не напал.
— Ох ты, господи! Неужели она до сих пор в него влюблена? — не поверил Камень. — Это ж сколько лет прошло!
