Наталья Галкина - Пишите письма
— Почти?
— Ну, я приезжал связи наладить для моего бизнеса. Да, нечего глазки округлять, ты-то это слово знаешь, а для всех остальных оно нонсенс. Тем не менее задолго до перестройки и иже с нею у меня имеется бизнес.
— Анаша? Конопля?
— Наркотики войдут в моду позже. Ковыль, моя голубушка.
— Какой ковыль? Зачем?
— Ковыль для букетов майско-ноябрьских увеселений. Не знаешь, что это?
— Знаю.
Майские анилиновые эфемерные волшебные букеты ковыля (малиновый, зеленый, синий, желтый анилин), глиняные свистульки, китайские турандотовские веера составляли для меня с самого раннего детства счастье бытия, я с замиранием сердца ждала Первомая, обожала Октябрьскую революцию именно за ковыль.
В годы парадов торговец кошками торговал ковылем и китайскими веерами.
— На самом-то деле ты кто? Торговец кошками (какими, кстати, кошками?) или продавец ковыля?
— На самом деле я твой муж. Ну, или любовник. В разных временных веточках по-разному. Впрочем, в парочке я тебе никто.
— Врешь!
Но как все его вранье, то была правда.
— Кстати о кошках. Витин кот повадился мочиться в мои сапоги. Почему, ёксель-моксель, именно в мои? Месть за кошачий род? Я Виктору говорил, он мимо ушей пропустил. Скажи ему женским голосом, чтобы было понятней, что я его рыжего ссуна в ерике утоплю, ежели он его не приструнит или в деревню не пристроит. Ты у нас Алдын-кыс, Витя рыжеват, чертов кот — и вовсе лисье оборотническое отродье; ваш союз рыжих должен принять мое предупреждение к сведению.
Кот, то ли выгнанный из деревни за блуд и воровство, то ли завезенный на грузовике по нечаянности, прибился к Вите, признал его за хозяина, ходил за ним, как собачонка. Когда мы с подружкой забирались на гору Туран, каменистую, с редкой травою, крутыми склонами (большей частью приходилось нам лезть на четвереньках), кот присоединялся к нам. Наверху он умывался, умывшись, обозревал окрестности. Овцы вдали, видимо, казались ему мышами. «Хову… хову..» — мурлыкал он по-тувински, глядя на степь. «Хор-рум, хор-рум!» — мырчал он каменным осыпям.
— Хорошо вы на горке сидите на солнышке, — говорила подружка, — Алдын-кыс и кыс алдын. Как по речке, по реке ехал рыжий на быке, только на гору взобрался, ему красный повстречался.
Мы писали в блокнотах тувинские слова: «туруг» — утес, «ужар» — водопад, «холуй» — подводный камень, «хорай» — город, «чарык» — ущелье. К каждому слову пририсовывали картинку. Возле слова «бедик» (гора) рисовали нашу гору Туран (не была ли она на самом деле безымянным холмом или сопкой «мажалык» без названия?) с рыжим котом на вершине.
Курган по-тувински назывался «базырык».
— По-болгарски, — говорил мне Наумов, — «курган» — могила, а по-афгански — цитадель.
Итак, мы брали приступом цитадели могил, тревожа скелеты, спящие головой на восток, надеясь увидеть незабываемый цвет мертвого золота, выпадающего из глазниц или проваливающегося в ребра.
А нам попадались обрывки белой ткани с голубым, охристым, красным орнаментами да греческие кувшины или то, что от них осталось.
— Древнеегипетская пирамида, — говорил костру приехавший в гости на «газике» начальник соседней экспедиции, — это каменный шатер. Символ небесного звездного шатра.
— Что же тогда срубы наших курганов? Модели криниц? Образы колодцев?
— Конечно. Не зря тут столько источников. Налево Аржан, направо аржан.
Хватив по стопке спирта, запели: «В темном лесе, в темном лесе, за лесьем, распашу ль я, распашу ль я пашенку, посажу ль я, посажу ль я лен-конопель, лен-конопель…»
— А песня-то наркоманская! Как я раньше не понял? Пашенка в темном лесе, в таком вроде бы неподходящем месте… плантация…
Мне тоже налили полстопки спирта. Я окосела вмиг и сказала:
— Странно. Вот мы здесь откапываем покойников, чтобы их обшмонать, один мой знакомый откапывает скелеты солдат Великой Отечественной, чтобы похоронить с почетом, а еще один высокопоставленный дяденька изучает одних покойников, чтобы из других уметь делать консервы, то есть их бальзамировать. Что за игра в кости?
И наступила тишина, как один фантаст позже написал. Только костер потрескивал, пощелкивал, пыхал да торговец кошками посмеивался.
— Что значит — обшмонать? — спросил гость не без обиды. — Мы изучаем прошлое в интересах науки.
— А Наумов говорит, — продолжала я, — копал, копал белый человек, да и откопал жестокость Ашшурбанипала, ветхозаветное мракобесие, чуму коричневую с чумой vulgaris, и свои откровения весь двадцатый век расхлебать не может. Наумов говорит: «хоронить» и «прятать» синонимы, так так тому и быть.
— Налейте ей еще! — вскричал торговец кошками.
— Отведите Инну в палатку, — приказным голосом обратился Грач к моей подружке, — уложите ее спать. С тем, кто ей спирту плеснул, поговорю потом.
— Так холодно, — сказал бульдозерист.
— Дамы должны греться кагором, — сурово сказал Грач. — За моей палаткой ящик стоит.
— Я, начальник, спать не хочу, — произнесла я, вставая; меня качнуло, — но из уважения к вам так и быть отправлюсь. Всем бугорщикам, то есть ворам в законе, то есть государевым в законе татям курганным, — счастливо оставаться! Гламурненько вы, однако, тут в натуре сидите!
— Что такое «гламурненько»? — спросил гость.
И я перевела:
— Наркомпростенько с культотделочкой.
Удаляясь, я запела: «На Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки…» Недопев, заблажила: «В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…» Подруга увела меня. Утром она пересказала мне мои монологи. «Что ты только несла! И кто такой этот Наумов?»
Грач призвал меня в свою палатку. Конечно же, входя, я трепетала. А он спросил:
— Скажите, Инна, кто такой Наумов?
— Писатель, — отвечала я.
— Известный? — спросил он.
— Нет. Великий.
— Понятно, — сказал Грач. — Ну, идите работайте.
Меня ждали, все уже сидели в грузовике, Трофимов (или Тимофеев?) подал мне руку, я запрыгнула в кузов, мы поехали к раскопу. Место раскопок было в двух или трех километрах от лагеря.
— Что вы так уставились на меня, Витя?
— Спросить вас хочу…
— Наумов — это великий писатель. Друг Студенникова.
— Как вы догадались, что я хочу спросить про Наумова?
— Вы, главное, не спрашивайте ее, кто такой Студенников, — сказал торговец кошками.
Я дала ему подзатыльник. Все недоуменно воззрились на меня, потом отвели глаза, глядели на степь и далее ехали в молчании.
Настал август. Небо стало выше, звезд больше, надмирным холодом веяло от них. Я так затосковала по Студенникову, что стала рассказывать вечерами подружке про наш роман вприглядку. Один из таких моих предвечерних рассказов прервали кошачьи вопли, крики, рев мотора, а вот и грузовик отъехал.
Выйдя из палатки, увидели мы рассерженного Трофимова.
— Рехнулся твой, Инна, приятель. Кота в мешок запихал и увез на раскопки.
— Зачем?
— Грозился по-разному. Сначала — что закопает и конскими черепами закидает, потом — что в Енисее утопит, потом — что удавит. Грузовик угнал. Грач из соседнего отряда приедет, то-то мне влетит.
— Утопить и здесь мог, — заметила подружка.
— Заступники бы нашлись. А там он с котом один на один. Инна, ты куда?
Когда добежала я, запыхавшись, до хижины чабана, вдалеке промчался обратно в лагерь грузовик.
— Ну, выручай, голубушка! — сказала я лошадке.
И поскакали мы.
Кошачьи вопли неслись из сруба «странного захоронения», я повернула кобылку направо, она остановилась, сбросив скорость внезапно, на краю раскопа, а я продолжала двигаться, перелетела через ее гриву, приземлилась в яме (в углу сруба крутился в мешке придавленный доскою вопящий кот), хрупнуло, ухнуло, сердце зашлось, и весь пол, словно плот, пошел вниз, я думала, что проваливаюсь в тартарары, но движение было недолгим, я перекатилась на спину, мне было больно, меня тряхануло, но движение прекратилось, голова пошла кругом, потому что мир изменился, зеленью радуги полыхнуло надо мной небо.
Прямоугольник сруба, открытого в зазеленевшее небо, сузился, словно в дальней перспективе. Вокруг меня каждое бревнышко обновилось, сосуды из черепков собрались в свежеобожженные полые тела вращения. Мой колодезь могильника в заколдованном пространстве был одновременно холмом в степи под закатным солнцем. На холме сидели двое, он и она, только что обретшие плоть потревоженные скелеты. Главное в этом мире была красота. Хороша была пара под одним из дикарских солнц, звенели золотые бляшки на лбу и висках юной скуластой красавицы, брякали нашивки из бронзы и электрона на одежде ее, вечерние тени гуляли загаром по плотно пролепленному лицу собеседника ее, высвечивали его от войлочной шапки до подковок рыжих сапог.
