Ирина Левитес - Отпусти народ мой...
Обе уже знали друг о друге главное: поступали, но не поступили. И вот они тут. Света пришла в поликлинику на месяц раньше. Пока Нина целовалась с Гришей, она постигала азы медицины, желанной и недоступной.
Пользуясь передышкой, Нина решила уточнить кое-какие детали:
— Значит, ты должна была получить «пятерку» по профилирующему предмету — и все?
— С чего ты взяла? — недоуменно подняла прямые бровки Света. — Сдавала четыре экзамена наравне с остальными.
— Подожди. Я, наверное, что-то не так поняла. Ты же сама сказала, что в твоем аттестате только «пятерки». А с золотой медалью сдают один экзамен, я точно знаю.
— Все правильно, только медали у меня нет.
— Почему? — Нина удивленно округлила глаза, но Света не успела ответить, потому что от окошек опять послышались усиленные призывы о немедленной помощи.
Медаль она действительно не получила. Достаточно было поставить «не-пятерку» на выпускных экзаменах — и нет вопроса. Но к чести учителей ни один из них не отважился снизить балл трудолюбивой и удивительно способной девочке.
Тогда медаль просто не дали. Директриса пыталась что-то объяснить, маскируя истинную причину туманными фразами «не пришла разнарядка из гороно», «медали ушли в другую школу», но всем: и учителям, и родителям, и ученикам — было все ясно.
Света задолго до выпускного обратилась в ОВИР, разрешение на выезд для сдачи вступительных экзаменов получила и даже успела на двухнедельные подготовительные курсы. Экзамены сдала неплохо, но в списках зачисленных своей фамилии не обнаружила. В приемной комиссии ей популярно объяснили: «не прошла по конкурсу». Не прошла — и все тут. На кого обижаться? Значит, были люди, подготовленные лучше. Значит, надо упорно заниматься и приезжать в следующем году. Все так. Да не совсем.
Света успела пообщаться с коллегами-абитуриентами и на курсах, и в общежитии. Были среди них, конечно, сильные. А были и так себе. И ведь некоторые из этих середнячков тоже прошли. Короче, что рассуждать? И так все ясно. Раз Света иностранка — значит, справедливо, что преимуществом пользуются граждане страны. Но, с другой стороны, Света в СССР родилась. В Корее она никогда не была и вряд ли когда-нибудь туда попадет. И если уж совсем откровенно — никакой особой тоски по родине Света не ощущает. Для нее Сахалин — родина.
Она была бы счастлива получить гражданство, открывающее все дороги — учебу, работу, путешествия. Клеймо «бэгэ», казалось, навсегда пригвоздило ее к тесному замкнутому пространству, даже дышать и то тяжело, не то что мечтать.
Родителей жалко. Света чувствовала, что они считают себя виноватыми перед собственными детьми, словно из‑за них они не могут жить свободными и счастливыми. А в чем их вина? Не от хорошей жизни попали они в конце тридцатых из Кореи на Сахалин. Не сторонились самой тяжелой работы, лишь бы выжить и прокормиться. Потом, во время войны, японцы не давали разрешение на выезд корейским рабочим, каждая пара рук была нужна.
А в сорок пятом, осенью, пришли русские и поначалу тоже не спешили отпускать корейцев домой. Так и остались здесь Светланины родители. Временно, пока послевоенная неопределенность не уляжется. При первой же возможности они, конечно, уедут домой, в Страну утренней свежести.
Не уехали. Сначала родилась старшая, Ок Сун. Через два года — сын Мен Гю, потом еще один — Дюн Хо. А уж младшая, Су Ни, Светочка, — через десять лет после войны. Привыкли, приспособились, обросли нехитрым скарбом. Домишко какой-никакой постепенно построили, а главное — при нем был клочок земли. Земля — она прокормит. Пусть даже скудная, глинистая сахалинская земля, не обласканная солнцем, постоянно сырая от туманов и дождей. Сколько она сил отбирает — об этом знает лишь тот, кто растит на ней всходы. Каждый росток словно из собственных ладоней, сберегающих хрупкую жизнь, приходится выпускать. И так каждый день, от заката до восхода нужно лелеять и нянчить свой выстраданный урожай.
* * *Общения на работе было явно мало. Если и выдавалось временное затишье, оно в любой момент, на самом интересном месте могло быть внезапно прервано очередным нетерпеливым пациентом.
Хотелось спокойного, неторопливого разговора, особенно Нине, уставшей от постоянного мысленного перебирания воспоминаний о Грише. Она уже давно отвыкла от детской привычки фантазировать, выдумывая сюжеты с участием своего единственного и неповторимого. Теперь ее мысли занимало тщательное восстановление событий прошлого лета, тем более что уже было о чем вспоминать. Это бесконечное плетение череды взглядов, фраз, прикосновений, причем в мельчайших деталях и с соблюдением хронологической последовательности, постоянным фоном сопровождало любую ее деятельность.
Нина жила две жизни: истинную, наполненную суетой и чрезмерным общением с массой все время меняющихся людей, и призрачную, посвященную Грише. Если ее насильно вырывали из воспоминаний, она, наскоро выполнив то, что от нее немедленно требовали, возвращалась в ту же точку и опять мысленно шла, говорила, смотрела…
Двойная жизнь, принудительно навязанная самой себе, становилась невыносимой. Нужно было пытаться жить реальностью, а не вымыслом. Но ничего не получалось. И только дружба со Светой давала возможность высказать вслух то, что хотелось. С ней было легко. Она умела внимательно слушать, сочувственно кивая головой, а главное — умела вовремя и безошибочно расставить все по местам.
После утомительного дня в поликлинике они недолго гуляли, пока Нина не выдавала очередную порцию нытья и воспоминаний. Иногда Света приходила к подруге домой, где ей все были рады, разделяя Нинино восхищение. Особенно полюбил ее Саша, трехлетний сын Федора и Гали. Он, несмотря на юный возраст, болтал как трещотка, беспрерывно, и так же безостановочно двигался. Обычно шумный и неугомонный, он сидел смирно на коленях у Светы, если она читала или рассказывала ему сказку.
Однажды он проявил чудо героизма, почти повторив подвиг спартанского мальчика с поправкой на цивилизованные времена. В юбку Светы неведомым образом попала иголка, что при Нинкиной страсти к беспорядочному шитью было обычным делом. Ребенок терпел болезненные уколы, был готов на любые муки, лишь бы Света с ним занималась. Он с таким восторгом смотрел на предмет своего обожания, что все вокруг умилялись.
Нина племянника понимала. Без тени зависти смотрела на подругу, мечтая о том, как было бы здорово, если бы сама она была такой же тоненькой и легкой. Ей так хотелось иметь такую же узкую фигурку, смуглую матовую кожу и маленькую грудь, позволяющую носить сарафаны на тоненьких лямочках, не боясь, что этот проклятый бюстгальтер опять вылезет в самый неподходящий момент.
А чудесные волосы Светы — не очень длинные, едва закрывающие лопатки, но с ровным, как по линейке, подрезанным краем: прямые, гладкие, отливающие антрацитовым блеском, а главное — без дурацкой челки. Нет, никогда Нине не стать такой же красивой, нечего и мечтать.
Однажды в субботу подруги закончили смену в два часа. Света предложила зайти к ней домой, перекусить, а там видно будет. Прежде Нина у нее дома не бывала, потому что жила она далеко — во Владимировке, в районе деревянных домов, за каменным мостом через мутную Сусую. Добираться туда было далеко и не очень удобно.
Большую часть пути девушки шли пешком, вначале по обочине дороги, а затем, свернув в паутину переулков, прямиком через непролазную грязь. Обходить лужи было бессмысленно, даже вплотную прижимаясь к серым покосившимся заборам, за которыми, эстафетой передавая пешеходов от двора к двору, захлебывались лаем собаки.
Нина была в этом районе впервые и рассматривала окрестности с любознательностью исследователя. Больше всего ее удивили названия улиц — полная дисгармония с незатейливым пейзажем.
— Улица Достоевского. Интересно, почему ее так назвали? Даже Петербург в его романах таким мрачным не был.
— У нас тут и улица Лермонтова есть, еще страшнее, — засмеялась Света. — А еще Толстого и Маяковского. Всех классиков русской литературы на грязную окраину загнали.
— Скорее всего, какой-то романтик названия давал. А Чехов? Улица Чехова есть? — заволновалась Нина о любимом писателе.
— О, конечно! Только она в центре.
— Точно. Я совсем забыла. Но это странно. Уж собрали бы всех в одном месте. Это, наверное, ему такая честь за то, что «Остров Сахалин» написал. Читала? — спросила Нина.
— Конечно. Прекрасная вещь, правдивая. Только страшная очень. Хорошо, что это все в прошлом.
— А я, знаешь, о чем иногда мечтаю? — задумчиво протянула Нина. — Вот приехал бы Антон Павлович на Сахалин сейчас. Даже не приехал, а прилетел. Мы бы его в аэропорту встречали, а потом водили по городу и показывали музей, и машины, и кино, и дома пятиэтажные, и больницы, и все-все, а он бы удивлялся!
