Анатолий Ильин - Соленый берег
— Тут вот какие дела, Нюра, — начал Пашка, но в это время заметил, как бегут к вертолету с рюкзаками и чемоданами Сергей и Аня. — Да, дела, — повторил он, хмурясь.
Пробегая мимо Пашки, Сергей закрылся от него рюкзаком. Но Пашка уже и не смотрел на него. Он нагнулся к Нюркиному узлу и сказал:
— Однако потрясло вас. Ишь узелок, чуть не развалился.
Он крепко затянул узелок и бросил его за спину.
— Пошли в дом, чего тут стоять?
Вертолет летел над рекой. Сначала она блестела под солнцем, так что на нее было больно смотреть, а потом вдруг потемнело, в иллюминатор брызнуло, начался дождь. Сейчас там, внизу, она напомнила Сергею шоссе, городскую улицу в сильный, порывистый дождь, который раздевает, от которого захлебываешься, тонешь и даже рад этому, как рад окунуться в море в первый раз в новое лето. Дождь скрыл дома, разогнал прохожих и несется по просторной дороге куда-то вниз, к морю, подбирая уличный мусор.
Теперь ему останется плавать по реке, что бежит между высотными домами. Берега мощны и высоки, и наводнений не бывает. Но все равно он будет ее мерить, исчислять, брать пробы. Возможность окунуться в этой реке может представиться только в сильный дождь, если, конечно, его отпустит жена. Она меня не сможет не отпустить. Потеряла меня здесь, на настоящей реке, и теперь не найти. Ей не найти, да она и не захочет. Это же так страшно — снова возвращаться туда, где она все потеряла. А я ей помогать не хочу. А такая красивая, чистая… Она сможет все, что захочет, только бы жить на реке своего детства — на городской улице. Эта река научила ее жить по своим законам, и она от них не отступит. Эта река питает ее. Теперь я знаю и жену. Я не буду с тобой жить на твоей реке.
Сергей снял маячившую перед глазами сумку и подложил ее под голову Ани, а сам отодвинулся.
Да, сказал он себе, глядя на спящую жену, я не хочу, чтобы ты жила с подлецом. Хочешь ты этого или нет, но мне придется вернуться, чтобы найти на реке то, что я потерял. А то, что ты потеряла, я искать не буду. Может, и искать-то там нечего.
Он повернулся к иллюминатору и увидел, что дождь кончился. Солнце снова бежит по реке, все ниже и ниже опускаясь и становясь все светлее в той стороне, откуда текла река.
Там, где Ботчи…
(Рассказ)
В ночь на вербное воскресенье налетел на город тайфун. Первым делом сорвало с флагштока офицерского дома российский флаг, по тесине разметало крышу только что срубленной избы первого владивостокского городского головы Федора Семенова, а деревянный, наспех справленный причальчик сорвало и долго кружило по бухте вместе с привязанными к нему шлюпками для берегового разъезда. Ветер, подчистив редкое городское строение, перемахнул через Орлиную сопку и ударил в темную стену леса, еще плотного, оттого что не дотянулись до него топоры.
Где-то шел огонь. Горелые листья, словно черные молчаливые птицы, реяли над городом, высматривая что-то.
На шестом посту слышали, как совсем рядом, перекрывая шум трещавших деревьев, два раза рявкнул тигр. Солдаты стреляли.
— Кто?! Что?! Откуда?!
— Страшно, ваше благородие! Может, зверь, а может, человек дикий. Ишь как ночка лютует! Не приведи господи…
В ночь на вербное воскресенье владивостокцы, устрашенные невиданной силы ураганом, бежали из готовых вот-вот рухнуть домов под защиту деревянной церквушки, что стояла на взгорке, опоясанная палисадником из мазанных известкой досок.
Палисадника уже не было. Его снесло в море. Возле церквушки метался отец Иннокентий в развевающейся рясе. На животе колотился, сияя, словно солдатская бляха на смотру, тяжелый серебряный крест:
— Господи! Яви нам, грешным, милость свою…
Молодой солдат со страшным, трясущимся лицом, стоя по пояс в белой брызжущей воде и механически поправляя всплывшую веером шинель, лихорадочно разбрасывал крестики на груди, косясь на завалившуюся башенку городской церкви, на которой сам собой бешено бился маленький чугунный колокол.
Из развороченного пакгауза, где хранилась квашеная капуста, завезенная прошлым летом по морскому пути из Либавы, выкатилась бочка. Раскачиваясь на рытвинах, она мягко подъехала к босым ногам Иннокентия, и ему вдруг показалось, как из нее кто-то, высморкавшись, простуженным голосом посоветовал: «Бдите, молитеся, но не везде, бо когда время будет».
Флотские и армейские, высыпавшие из казарм, бежали к берегу моря, и не в одной разгоряченной голове возникали смутные воспоминания о Вавилоне и Голгофе. Господа офицеры, нервно переговариваясь, вспоминали недавнее моретрясение, случившееся в Нагасакской бухте, во время которого погибла почти половина города.
Раздавались командирские голоса. От флигеля к флигелю прыгал стрелок с трубой и, хватаясь за офицерские сюртуки, бешено кричал:
— Ваше благородие! Сигнал дам!
— Какой к черту сигнал! При чем тут сигнал? Тайфун!..
У причальчика возвышались прикрытые соломенной рогожкой копны сушеной морской капусты, что тысячами пудов вывозилась местными купцами на шанхайские и нагасакские рынки. Куда подевались, спрашивается, капустные копешки? Мираж, право слово, мираж!
Бегает по причальчику господин Синицкий, бороденку рвет, ветру помогает. Чего уж тут бегать? При чем тут ваша борода, господин купец? Тайфун.
С десяток растрепанных солдат, кто без ремней, кто без шапок, притаилось в котловане, что готовился под фундамент губернаторского дома. Здесь не свищет. Курили.
— Гля, робя! Купчишка роет.
— Завоешь. Денежки теперь в море в прятки прячутся.
— И, сердешный. По миру пойдет…
— К начальству побегет. Подмогут.
— Ты, Степан, молодой, дурной еще. Где это видано, чтоб купецкий с сумой ходил. Скорей ты ноги с голодухи протянешь…
— Ишь, сучок востроносый! Руками размахался. Пропадет на золотник, трезвонит на тысячу.
— Иродово племя.
— Лонись харзу подшиб. Ходил к нему на табак менять…
— Ну?
— Пришлось отдать за так. Фельдфебелем грозился. Мол, монополью нарушил… Лучше б Настюшке в Россию послать.
— Тут пошлешь. Самому бы выбраться…
Сидели в черной ямине тобольские, вятские, рязанские мужики, согнанные с родных подворий, оторванные от Настюшек да Марьюшек ставить на берегу бескрайнего моря новый город государства Российского Владивосток. Жались друг к дружке в прожженных у кострищ шинельках, в порыжелых, избитых о туфяк и базальтовую крошку сапогах, которые для мягкости и тепла набивали по новому, дикому, способу — шелковистой травой улой.
Не солдаты — больше мастеровые. Новая земля не огня просила — лемеха, не картечи — плотницкого топора. И руки у них пахли не порохом, а железом да дегтем, что варили тут уже по вологодскому или архангельскому способу.
Что им до взволнованного господина Синицкого и его капусты. Купец наживает свой товар. У них же ничего, кроме новых мозолей, не прибавится. Сыграет утром сигнальщик зорю, стрельнет гарнизонная пушка холостым зарядом — и айда служивые на развод, на работы — поправлять порушенный за ночь город, ставить новые дома, причалы, пакгаузы крепкой кладкою, живою сметкою, чтобы никакое другое лихо не понаделало новых бед. Чтобы крепко держать в руках ключ от молодого города империи, чтобы зорко гляделось государству Российскому, чтобы бросить бескрайнее море, к его ногам.
— Страх господний!
— Море гневится — земля трясется.
— Как на четвертом бастионе в Крымскую!
— Еще пуще!
Ослепительно белое солнце вставало над морем, и в сторону от него, охватывая западную половину небосвода, уходило зыбкое синее пламя. И там, где оно, ослабевая, спускалось к горизонту, море загоралось тяжелым, металлическим светом. Легкие облака неприметно собирались с востока, и вдруг они как бы дрогнули, видно, их ударило ветром, зашевелились и, рассыпаясь, словно испуганная стая чаек, понеслись вдогонку за поднимающимся солнцем.
Со стороны казарм пробили склянки. На площади горнист с поцарапанной щекой сыграл запоздалую зорю. Зайчики с блестящей голосистой трубы весело вспыхивали и тотчас гасли в темных замерзших солдатских плазах.
В бухту Золотой Рог медленно входила шхуна «Алеут», регулярно плававшая в устье реки Суйфуна, где начинался великий сухой путь в Сибирь и европейскую часть России. Густой шлейф дыма из узкой, как голенище, трубы тянулся от эгершельдовских камней. Сбивая с уснувшей, как будто обессиленной за ночь, воды чаек, шхуна дала гудок. С единственного, искореженного ночным штормом причала махали. Мелькнули швартовы. Скрипнули зыбкие доски от толчка шхуны.
«А тебе зачем?» — подаваясь и брызгаясь, враждебно скрипнули доски Петру Гроссевичу. «Наконец-то!» — радостно подумал Гроссевич, прыгая на морскую капусту господина Синицкого, вылезшую с отливом на берег. Капуста спружинила.
