Светлана Петрова - Кавказский гамбит
Взгляд пианиста опять застрял на потолке, словно искал там рекомендации для сложных случаев жизни. Наконец нашел.
— Тогда придется разводиться.
В душе Натальи Петровны что-то сдвинулось. Произнесла равнодушно, словно они обсуждали скучную тему:
— Разводись.
Она опять зевнула до хруста в челюстях и смущенно прикрыла рот пальцами. Все выглядело настолько непривычно, что Шапошникову захотелось пояснить:
— Не могу же я заниматься хозяйством. Мне необходимо найти новую жену.
— Ты имеешь в виду — домработницу? Желаю успеха. Но ее проще нанять, раз тебе больше не требуется женщина в постели.
Наталья Петровна заметила, как пальцы мужа судорожно сжались в кулак — о его старческой импотенции они никогда прежде не говорили, эта тема была табу по умолчанию. Наконец рука расслабилась и Шапошников сказал:
— Нанять домработницу — мне не по карману.
— Да. Таких дур, как я, больше нет.
— Ошибаешься. Дур во все времена хватало.
— Тогда учти, что половина хостинской квартиры — моя по закону.
— Можешь забрать ее целиком, а мне останется московская.
— Спасибо. Этот вариант подойдет. Ну, я, пожалуй, пойду.
Наталья Петровна боком пробралась между койками и, не оглядываясь, направилась к выходу.
Здание больницы окружали величественные кипарисы и остролистые дубы, откуда-то с высоты доносился голос одинокой цикады. Наталья Петровна расправила плечи, глубоко втянула носом воздух, настоянный на можжевельнике, и почувствовала удивительную легкость, которую по неопытности приняла за свободу.
В два часа она принесла мужу обед, в семь — ужин. Пока он лежал в больнице, жена старательно ухаживала за ним, а вскоре его выписали на амбулаторное долечивание, и Наталья Петровна создала все условия, чтобы этот процесс протекал как можно быстрее и без осложнений. Пианист принимал заботу о своем теле как должное и от комментариев воздерживался. Но мысли — не слова, их нельзя ни остановить, ни заставить делать реверансы.
Шапошников пришел к выводу, что напрасно женился вообще. Надо бы остаться холостяком. Теперь поздно сожалеть. Если бы она чувствовала иначе! Они всегда видели события в разных масштабах. Трагедию всей его жизни жена восприняла как болезнь и пыталась лечить пирогами. При этом он только сейчас понял, что любит ее, но не как в молодости, а глубже и болезненнее. Тата старательная, добрая, верная. Разве этого мало? Или оттого, что жизнь на исходе, любые поступки, которые вершатся для твоего блага, приобретают двойную цену? Во всяком случае, своей догадкой пианист был обескуражен. И как с этим новым знанием быть? Он впервые не находил ответа.
Наталья Петровна терзалась совсем другими проблемами. Она опять стала плохо спать, а когда принимала транквилизаторы, то во сне видела себя беременной. Ах, эта напрасная хрустальная мечта, зачем она является теперь, когда жизнь прошла, не состоявшись? Вчера принесла из больницы грязное белье мужа и, уловив знакомый старческий дух, расплакалась. Если бы у нее был сын, она нюхала бы его вещи, когда он уходил в школу, потом к девушке, женился и стал жить отдельно. Положила бы полотенце и наволочку с его подушки в целлофан, чтобы сохранить запах. Пусть бы сын потом умер, но сначала родился, тогда у нее был бы такой пакет. Когда совсем плохо — открываешь и нюхаешь. Сразу нахлынут воспоминания и одиночество отступит. Но пакета нет и нечем утешиться. Отмщение. Как могут мешать дети, даже если ты посвятил себя музыке? Откуда этот мужской эгоизм, сродни идиотизму? Столько барахла останется, две квартиры, а в последний путь проводить, свечку поставить или слезу пустить — слезы тоже хочется — некому. Пока не поздно, надо имущество хоть соседям завещать — ненадежно в смысле душевной отдачи, но лучше, чем государству, уж оно-то точно не заплачет. И ничего из нас не вырастет. Ни былинки. Прах будет лежать в урне, пока урну не свезут на свалку. Захоронения без присмотра содержат недолго. И аз воздам.
11
В Хосту Панюшкины прибыли к обеду. Вся улица с обеих сторон сбежалась смотреть на ярко-желтую «Судзуки», которую пригнал для Арчила из-за границы Васька. Сам он, похудевший, но довольный, стоял рядом, отгоняя не в меру любопытных. Двор опять заполнился его высоким дурацким смехом. Он поглаживал ладонью блестящие автомобильные бока, как в юности гладил женщин, и думал о Зине, которая в первую субботу месяца обычно дежурила. Сегодня, как назло, именно такой день. Значит, они встретятся только завтра.
Ох, уж это завтра! Оно не обязательно приходит, особенно, когда его сильно ждут. А сегодня поездку, которая удачно закончилась, хотя могла не закончиться вообще, требовалось обмыть — таков обычай. Тем более что машину Василий уже точно решил оставить себе, хотя для других это и являлось пока тайной — сначала с грузином надо разобраться.
Денег на водку Капа, разумеется, не дала.
— Еще чего! Сами обмоем. Ну, Генку пригласишь и Шапошникова, если придет. Я сейчас в магазин смотаюсь, быстренько «ножки Буша» с картошечкой зажарю, а ты — зови.
И ушла.
Васька взял стул, вытянул из-за шкафа похудевшую женину заначку и направился к месту сбора шахматистов — во дворе ближней к морю высотки. За густыми кустами сирени и орешника, под пальмой, был врыт в землю самодельный стол, узкий и длинный, с лавками в одну доску по бокам. Компания, уже оповещенная, томилась в ожидании.
Угощение не заставило себя ждать. Панюшкин явился с двумя большими магазинными пакетами, из которых торчали горлышки не одного пива — каждодневного и привычного угощения, но и водки, которую пивом только запивали. Закусывали сегодня по-царски — балыком и мясной нарезкой. Василий давно так не веселился. От души. Нет, это же надо — из такого дерьма выкрутиться и чтобы все удивительно хорошо совпало. Он чувствовал себя победителем. Гуляли шумно, произносили тосты за возвращение в родной поселок, за избавление от неожиданной напасти, за четыре быстрых колеса. Подтянулись и знакомые девки. Вася не считал, сколько раз давал деньги на новые бутылки. Их все подносили и подносили. Уже набрались прилично, когда кто-то заплетающимся языком произнес:
— Ты Васек — молоток. А у нас тут, пока тебя не было, такие события развернулись! Зинку убили. Пацаны под гашишным кайфом крушили ночью скамейки на набережной — она им замечание сделала. Отметелили палками и добили ногами. Третьего дня схоронили. Генерал твой заступиться пытался, так ему тоже бока намяли — в больнице лежит и уже дал объявление, что продает квартиру, не хочет тут больше жить. Жаль, серьезный шахматист. А еще Мокрухина дозналась, что москвичи собираются разводиться.
Сказанное выглядело странно и дошло до Панюшкина не сразу. Вначале он услышал уже знакомый тонко-стеклянный звон, словно разбилось что-то драгоценное. Знал же наверняка, что Зина — есть! И вдруг — ее нет… Его мечта взорвалась мгновенно и беззвучно, словно звезда в далекой галактике. Слов не было, возможно, он их просто не мог вспомнить. Сидел, уставившись в одну точку. Вокруг продолжали радостно шуметь.
— Ты чего прокис? — спросила знакомая деваха, протискиваясь к Ваське, и по привычке полезла рукой ему в штаны.
Тот поднял голову и с удивлением обнаружил, как неожиданно противны ему эти знакомые рожи, что сидят и жадно пьют на дармовщинку, как отвратительно несет потом и табачищем от женщины, а ведь он с нею спал, и не раз. И стол этот, им же сколоченный, противен, и слоновая пальма, под которой они сидели, тупая и равнодушная, с веером жестких пыльных листьев. Мир неожиданно потерял краски.
Случилось ужасное. Он трепетал, думая о близости с Зиной, но так ни разу ее не тронул, а сопливые уроды, которые еще жизни не видели и не успели понять красоты вокруг, — топтали Зину ногами. Ее убивали, а он не мог защитить. «О, Господи, ну и как мне с этим жить?» — мысленно возопил Василий, обращаясь не к Богу, а к огромному неубывающему отчаянию внутри, такому обжигающему, что мгновенно пересохли губы. Чувство вины за страшную смерть любимой женщины мешало дышать. Какой-то другой Васька, который был лучше и отказывался принимать жестокую действительность, изо всей силы колотил изнутри его в грудь.
Он резко встал и, шатаясь, пошел в глубь старого санаторного парка. Деревья тут росли большие, с роскошными кронами. Печальные кипарисы, туго укутавшись собственными ветвями, уходили в небо, горько пахли отцветающие олеандры. Такие давно знакомые и любимые цветы. Зачем они ему теперь? Для какой радости?
Панюшкин вытянул перед собой руки и, словно слепой или пьяный, обнял первый же ствол, оказавшийся на пути. То был огромный платан в несколько обхватов, возможно, он помнил слезы убыхов, гонимых со своей родины. Василий прислонился щекой к бархатной пятнистой коже дерева и тоже заплакал. Влагу с готовностью поглотила земля, которая есть начало и конец всех печалей.
