Наталья Рубанова - Короткометражные чувства
Прыгать с… выходило слишком уж страшно, травиться — банально-пафосно (опять же, куриный вариант), резать вены она не могла по причине боязни крови, как правильно вешаться — не знала (перед глазами — лишь брейгелевская «Сорока на виселице»), топиться представлялось омерзительным, а пистолета не было, и последнее оказывалось аккурат наипечальнейшим. «Эх! — вздохнула Василиса. — Эх…» — и налила еще, и еще, и… а потом, ближе к рассвету, допила-таки остатки лучшего продукта Чешской Республики из горла. Впрочем, проспавшись, Василиса несколько иначе посмотрела на суицидальные штучки, лишенные стиля: как ни крути, а мальчиков надо тяну-уть-тЪ(!), они без нее пропаду-утЪ(!) «Про-па-ду-утЪ!» — протянуло ноги издевательское похмельное эхо, и Василиса поморщилась. К счастью, мальчики девяти и тридцати девяти лет от роду гостили у свекрови («Какое гадкое все-таки слово, будто кровь свернутая!» — занозка). Василиса же давно перестала бывать у дамы с лицом, напоминающим лошадиный круп, да и остаться в квартире одной — роскошество же, роскошество! — других случаев не представлялось.
В такой вот день Василиса взяла да и заказала билеты, а потому — опускаем стоны мальчика тридцати девяти лет («Ты нас бросаешь, как ты можешь ехать о дна?..») и удивление девятилетнего («Ты правда едешь одна?!») — через неделю оказалась в стране, где делают бехеровку.
Тридцать пять часов поезда, отдаливших Василису от Белорусского ровно настолько, что шпили пражских костелов показались более реальными, нежели собственные круги под глазами, утаили от нее главный закон бегства от себя. Она ехала за приключением, она ждала, хотела его, алчная, зная, что если сейчас же, тотчас чего-нибудь не натворит, суицидальные штучки непременно обретут стиль.
— Кто ты?
— Василиса.
— ?..
— Женщина.
— ?..
— Социальная роль…
— ?..
— Человек. Биологический вид.
— ?..
— Душа…
— Сколько лет твоему телу?
— Тридцать пять, то есть тридцать шесть…
— Что ты делаешь?
— Читаю лекции… по истории искусств…
— ?..
— Мне платят… Я даже… как бы… люблю… студентов…
— Сколько лет ты лжешь?
— Всю жизнь… И еще пять минут.
…Прага встретила толпами туристов, снующих беспрестанно по центру, и тем самым шумом, от которого бежала Василиса из Москвы. Воздух оказался нервным; разноязыкая речь, смешиваясь в густую нечленораздельную массу, давила; Вацлав смотрел слишком уж свысока; экскурсоводы заученно повествовали о самосожжениях у Национального музея, а вообще моросил дождь. Укротив часа за два трех китов — Староместскую площадь, Карлов мост да Пражский град, — Василиса решительно не захотела исполнять роль туристки и вышла из сценария: топ-топ — а как вышла, так и пошла-пошла.
Названий улиц она, естественно, не знала, да и как те узнаешь, если написаны они лишь в начале и конце квартала? Впрочем, Василису сие не смущало: меньше всего хотелось ей смотреть на карту и находить памятники истории и архитектуры — благо, таких в Праге мост мости. Нет-нет, она ехала за приключением, ей по горло нужно было хотя б одно, приказавшее: «Жить!» — долго, и тогда, возможно, она даже вернулась бы в Москву, к мальчикам девяти и тридцати девяти лет, которые без нее если не пропадут, то что?..
— Что ты сделаешь?
— Глупость.
— Стоило ли столько ехать?
— Конечно!.. Черт, да если б я знала…
— Ты знаешь.
— Я — знаю?..
Василиса, давным-давно свернувшая с центральных улиц, оказалась неизвестно где. Но самым главным во всем этом было то, что она вообще уехала, умудрившись вырваться из цепких любящих лап: у-е-ха-ла-от-сво-их-маль-чи-ков, маль-чи-ки-от-ды-ха-ют! Она в другом городе, в другой стране, далёко, а нелюбовь чехов к русским ей безразлична: она неплохо чирикает и in English, у нее европейская внешность.
Эйфория иллюзии свободы, притуплявшая чувство голода весь день, прошла. Завидев пивную, примечательную тем, что уличные столы располагались амфитеатром, Василиса притормозила и стала подниматься по ступенькам: их оказалось чуть больше нужного количества ровно настолько, чтобы наша heroиня вспомнила об одышке.
Тем не менее, кнедлики (дрянь) с квашеной капустой (кислятина) оказались весьма кстати, а уж про грамотное густое пиво и говорить нечего: сквозь его-то янтарность и разглядывала Василиса людей, сидящих за грубыми длинными некрашеными столами. Люди же, напротив, ее не разглядывали: людям было наплевать на то, что она, Василиса, тридцать пять часов ехала до их страны за каким-то приключением. Их рты жевали и ржали, жрали и пили, курили и кричали — и снова: ржали, жевали, пили — плохое любительское кино, в общем.
Вдруг она обернулась и, непроизвольно замерев, заметила человека с рюкзаком и собакой: он был весь джинсовый, с длинными волосами. Он у-хо-дил и не знал, что у нее — у Василисы-ы-ы! — остался в России неприспособленный к жизни мальчик с ногами тридцати девяти лет от роду и неприспособленный безногий — такой уро[дился] — девяти лет. Большой всегда писал стихи, которые всегда никто не печатал, а маленький всегда сидел в инвалидной коляске и всегда оставался беспомощным. «А если отдать его в интернат… Ну, для этих… неполноценных? — говорила ей давным-давно ма — красивая театральная пешка в шубе из лисьих лапок. — Зачем тебе инвалид? Еще родишь, а это — она указала на маленький комочек длинным перламутровым ногтем — своего рода сбой программы… Там же за ним будут ухаживать… Лечить… Наверное… Подумай, я никогда не желала тебе пло…»
Она хотела бежать, чтобы догнать, чтобы долго-долго рассказывать о… но только чтоб он не понял ни слова: он — чех, рюкзак и собаку которого она никогда не увидит после сумасшедшей ночи нечеловеческого счастья в отеле, название которого никогда не вспомнить и не забыть, в отеле, вмиг оголившем ее до самого дна, в отеле, где тени на потолке раскачиваются не в такт ритму ее сердца, а звуки воды не до конца завернутого крана так похожи на слезы, которых нет и не будет.
…обратный поезд отправлялся совсем скоро: там, дома, ее ждали два мальчика.
Happy Hew Year
Катенька — когда-то ведь и так ее называли — подумала: заройся она сейчас лицом в снег, всё будет лучше. Суетливая предновогодняя толпа, осаждающая магазины (вполне серьезная, деловито-напыщенная озабоченность ингредиентами для оливье и проч.), казалось, пройдет по ней, еще живой, и даже не заметит, как растопчет. Ей, предновогодней толпе, явно нет до нее никакого дела — да и кому до нее, собственно, дело? ДЕЛО №… — мелькнуло ни с того ни с сего перед глазами, которыми Катенька и хотела бы заплакать, да не могла. «Ну что же, что же это такое, что я с собой творю? — молча кричала она, обходя людей, наверняка знающих, что это такое. — Как докатилась? Как могла? Почему? Господи, какая же я дура, дура, дура — нет, хуже… хуже дуры… во сто крат…»
Ей, бедняге, действительно не понарошку было так плохо, так плохо, что и сказать никому нельзя: да и кому 31 декабря скажешь «так плохо, так плохо…»? Вот она и не говорила, держа при себе раскаленную добела боль, разъедающую изнутри все то, к чему хорошо бы не прикасаться. Гидравлический пресс отчаяния, который вот-вот — и опустится по самое не могу, и придавит, и расплющит окончательно, оставив от Катеньки одно лишь мокрое место, больше ничего… — а впрочем, к чему метафоры, если жизнь не мила! «Что ж мне делать, что-о? Эй, кто-нибудь! Гос-по-ди… Да я же превратилась в кусок мяса, просто в кусок мяса… меня же живьем будто варят… Господи…»
С такими вот мыслями Катенька сворачивала с улицы на улицу под не слышные никому аплодисменты распоротого равновесия, сыгравшего с ней как по нотам злую свою шутку. «Как все глупо… Глупо, банально… Глухо… И ведь выхода-то нет, выхода-то я никакого не вижу, кроме как…» И никто не услышит, ой-ë, — раздалось из проехавшей в направлении Кузнецкого машины, и аккурат на распеве чайфовского «Ё» Катенька наконец-то заплакала.
В минус четыре слезы, в общем-то, не имеют обыкновения замерзать, поэтому говорить хорошим литературным языком о застывших соленых льдинках неуместно. «А что, что — уместно?» — будто услышала нас Катенька, но никто, конечно же, ей не ответил. Увы, с каждым приключаются порой некие ситуации, описать кои, стрельнув «в яблочко», можно лишь с помощью обсценной лексики. Не замечали ль вы, к примеру, как одно лишь матерное слово может вывести из ступора иного упрямца, которому битый час пытаются доказать очевидное? Однако после «… твою мать!» он вдруг понимает вас и даже смотрит осмысленно, будто прямо сейчас ему доказали сложнейшую теорему. Однако вся беда в том, что Катеньке в канун Нового года — увы-увы! — некому было напомнить таким вот образом о матушке. Заснеженная столица, вся в огнях, снисходительно поглядывала на нее: уж она-то, Москва, слез повидала немало — стоит ли всем-то верить? Печальный опыт подсказывал обратное, а одно и то же кино — с небольшими вариациями — повторялось с периодичностью смен времен года: Москва тосковала, ей уж самой хотелось плакать — в общем, Москву было не узнать. Однако Катенька чем-то тронула ее сердце, давным-давно — столько не живут! — выработавшее иммунитет к людям и бездомным животным (хотя вторых, положа руку на звездочку, жаль больше первых, да-да, чистая, неразбавленная правда!). «Новый год все-таки… — размышляла Москва. — Пусть и иллюзия, но великая… Совсем с ума сошла, лица нет… Убивается, будто кто-то умер! Что ж делать-то?»
