Андрей Столяров - Не знает заката
Правда, это не гарантировало, что катастрофы не произойдет уже в следующее мгновение.
Глава шестая
Несколько раз в жизни я был удивительно счастлив. Причем, странное дело, переживание это не было связано ни с какими конкретными достижениями. Нельзя было сказать: вот я добился того-то, завершил определенный этап, получил результаты и потому испытываю теперь чувство законного удовлетворения. Напротив, именно в эти моменты ничего особенного в моей жизни не происходило. Ощущение счастья возникало из чего-то другого; приходило и уходило случайно, как ему вздумается.
В первый раз это захватило меня, когда я еще учился в университете. Как-то утром я бежал от остановки по Таможенному переулку, опаздывая к началу занятий. Был, насколько я помню, конец апреля, город давно просох, лишь кое-где темнели на тротуарах ветвистые потеки ручьев. Слабая, почти неуловимая зелень окутывала кусты. Воздух был свеж, но уже проступал в нем намек на будущую жару. И вот на углу широкой Менделеевской линии, там где в промоине мостовой вздрагивал вместе с лужей кусочек мокрого неба, я вдруг остановился, со всхлипом каким-то переведя дыхание, и вместо того, чтобы поспешить дальше, через бульвар, к главному входу, ни с того ни с сего повернул влево, обратно на набережную.
Не знаю, почему я так поступил, однако в тот же момент почувствовал, что поступил абсолютно правильно. Потому что, едва распахнулась передо мной ртутная ширь Невы, едва просиял под легкими облаками шпиль на башенке Адмиралтейства, едва вспыхнул тяжелым боком на солнце купол Исаакиевского собора, словом, едва открылась та чудесная панорама, которая запечатлена на сотнях гравюр, фотографий, картин, посвященных Санкт-Петербургу, как я вдруг в изумлении понял, что действительно существую. Вот он, я – в просторе набережной, в просторе вселенной, в круговороте весны, дышу, растерянно оглядываюсь по сторонам, щурюсь от солнца, стискиваю рукой ремень сумки с книгами, и весь мир, представший сейчас моему взору, точно в кино, со всеми его трепещущими подробностями – это тоже я, просто в каком-то ином своем качестве, и он всегда будет таким, несомненно, всегда, всегда – таким, как я его вижу.
Большую часть этого дня я, помнится, прошатался по городу. Бродил по Дворцовый площади, к счастью еще не забитой туристами, блуждал по веренице дворов, расположенных за Капеллой, слушал в Соляном городке путаную птичью скороговорку. Сидел в каких-то сквериках, на каких-то скамейках, пил сладкий коричневый кофе в столовой на Литейном проспекте, о чем-то думал, чего-то ждал, ворошил в сознании какие-то призрачные желания. Вернулся в университет только часам к пяти, к практикуму по физике, пропускать который было нельзя.
Второй такой случай произошел через несколько лет. Я уже закончил университет, начинал работать в одном из научно-исследовательских институтов. Осваивал новые для себя методы, начитывал специальную литературу. Еще ничего не было определено. И вот однажды, вечером, возвращаясь с какого-то бессмысленно-утомительного совещания, посвященного бог знает чему, а, может быть, ничему, я почему-то вышел из метро не на «Горьковской», откуда мне было до дома минут двадцать ходьбы, а на предыдущей станции, на «Невском проспекте – свернул по каналу, пересек Марсово поле и где-то с середины моста вдруг увидел оранжевый яркий закат, простертый по горизонту, силуэт Петропавловской крепости, синие купы деревьев, замершие в безветрии, и надо всем этим, точно предзнаменование осени, – растянувшееся ножевым острием фиолетовое дымное облако. И точно так же пронзило меня, что все это не напрасно, все изначально предрешено, все имеет какой-то неведомый, скрытый смысл, жизнь – это больше, чем просто жизнь, в ней непременно что-то произойдет.
И в третий раз – опять через несколько лет. Я уже был женат, уже был отравлен воздухом взаимных мучений, уже задыхался, догадывался уже, что судьба мстит человеку, исполняя его желания, работал все там же, писал никому не нужную диссертацию, участвовал в конференциях, делал какие-то невыразительные доклады, куда-то ездил, с кем-то переписывался, консультировался: циркулировал потихоньку, чувствуя, как жизнь стирается до галлюцинаций, как она сводится к тусклым неразборчивым очертаниям, как перерождается кровь, превращаясь в липкий сироп, и как сердце все с большей ленью проталкивает ее по артериям… И вот тоже однажды, как-то около трех часов ночи, поздней осенью, зависнув над корректурой очередного своего научного опуса, зачеркивая в нем то одно предложение, то другое, чувствуя с отвращением, что лучше он от этого не становится, я вдруг услышал грохот дождя во дворе, мощный рев труб, дробь хлестких капель по стеклам и, оторвав голову от бумаги, точно в гипнотическом сне, прозрел мокрую, каменную пустоту улиц, серую пелену ливня, бредущего вдоль канала, дрожь веток в саду, просверки водяных всплесков на тротуарах. И то же самое: ничего не напрасно, есть во всем скрытый смысл, жизнь – больше, чем жизнь, обязательно произойдет нечто значительное.
И вот сейчас я опять был счастлив. Я сидел в жаркой летаргии кафе, где кроме меня не было ни одного человека. Два его дальних окна выходили в тень узкого переулка, а два ближних, перед которым я и расположился, – на малолюдный в эти минуты Средний проспект. Впереди у меня было полчаса свободного времени. И, неторопливо потягивая остатки кофе из чашечки, прислушиваясь к еле различимому бормотанию телевизора, повешенного над стойкой, вглядываясь в блеск солнечных стекол на другой стороне, я думал, что так, наверное, можно провести всю жизнь: поселиться где-нибудь здесь, на одной из чудных василеостровских линий, в старинной квартире, тоже выходящей окнами в переулок, вставать, когда солнце только-только еще тронуло крыши, работать не потому что надо, а потому что самому этого хочется, думать без спешки, облекая в слова лишь самые главные мысли, бродить по комнатам, вслушиваться в эхо сомнений, писать статьи, книги, иногда – ни к чему не обязывающие заметки, вечерами сидеть в таком вот кафе с друзьями или приятелями.
Я понимал, что ничего этого, скорее всего, не будет. Это из области тех прекраснодушных мечтаний, которые время от времени охватывают каждого человека. Они никогда не осуществляются. Они лишь как мираж, маячат на горизонте, рождая сердцебиение. И у меня это, разумеется, тоже не осуществится. Я уже не сумею отказаться от того, что наработано за последние годы в Москве, бросить все это, погнаться за романтическими сновидениями. Неплохо выглядит в двадцать лет, может быть, в тридцать, но когда тебе приближается к сорока, это уже смешно. Да и Светка никогда не согласится жить в Петербурге. Для нее настоящая жизнь – это Москва, это миллионы людей, ежедневно клубящиеся на улицах, это сумасшедшие пробки транспорта в часы пик, это тысячи нетерпеливых машин, рвущихся с Садовой-Каретной на Садовую-Триумфальную, это непрерывные презентации, вернисажи, пресс-конференции, тусовки, премьеры, это вечный дефицит времени, когда опаздываешь всюду, куда бы ни направлялся, сногсшибательные материалы в газете, которые, правда, забываются уже через сутки, разрывающийся с утра до вечера телефон, сотни приятелей, полуприятелей, знакомых, полузнакомых, в общем, та жутковатая столичная джига, те тысячи мелочей, которые создают иллюзию бытия. Ничего другого Светка не представляет. С ней даже заикаться об этом бессмысленно.
И тем не менее, я настолько увлекся этими размышлениями, что совсем не обратил внимания, как в кафе зашли двое ребят, судя по возрасту, студентов университета. Заметил их только тогда, когда они расположились за столиком у соседней стены. Один из них, с длинноватыми волосами, находился ко мне спиной, а лицо второго, украшенное смешными робкими усиками над губой, показалось мне немного знакомым.
Я, правда, не представлял, где мог его видеть.
Говорил он так, будто продолжал начатый разговор:
– Нет, ты послушай! Я только вчера прочел… Так вот, китайцы считали, что маленькие дела требуют от человека такого же времени и усилий, как и большие. А потому имеет смысл заниматься только большими делами… Ну?.. Как тебе эта мысль?.. А Ларошфуко, между прочим, писал: «Кто слишком усерден в малом, тот обычно становится неспособным к великому»…
– Но что есть «великое» и что есть «малое»? – задумчиво ответил второй. – Трудность заключается в том, что отсюда, из нашего времени, это никакими методами не определить. «Великое» становится великим – потом. А сначала, в момент своего зарождения, оно выглядит таким же ничтожным, как все остальное. Его не выделить среди прочего мусора…
– Так ведь это ты сам задаешь масштаб. Оно будет большим настолько, насколько ты его сделаешь. Можно написать статейку в газету, а можно – гениальный роман, который прочтут сотни тысяч людей, можно сделать пару фотографий приятелей, а можно снять фильм, который будут смотреть миллионы зрителей. Главное – поставить цель выше себя, чтобы она, как магнитом, вытаскивала тебя из обыденности. Тогда уже не собьешься…
