Владимир Курносенко - Милый дедушка
— Живи по душе! Как просит она, так и живи. Не мудрствуй.
А тело? Я говорю, а то, что просит тело?
Какое такое тело? С ума сошел!
Разумеется, это плохо?
Кто тебе сказал: плохо?
Все… И… я же чувствую — стыдно.
Чем больше женщину мы любим, тем нам трудней ее обнять! Фу!..
Завязывай.
Вас проинструктируют, как надо. Вы не первый. Стерпится, слюбится, смелется, сбудется — мука будет.
Спасибо, живу-то я. Я.
— «Я, я…» — заладил. — А когда будет «мы»? Мы ведь живем, и ничего. Вон какие!
— Живите.
Физичка кладет мел и вытирает тряпкой руки. Итак, сила равна массе, помноженной на скорость в квадрате и деленная на два.
А-а. Вот как.
10. В трамвае, подошла сзади, из 9-го «В» — тугая, выгнутая, глаза с поволокой, прижалась грудью: «Выходите?»
— Да…
«Не узнала».
Тш… В лопатки два упругих шара. О-о… Молчи… Молчи и чувствуй. Стой! Вот оно, господи. Смотри в окно, видишь, дом, кирпичный, красный, баня, деревья, что это? Холодное, скользкое — рыба, о-о… — бедро сквозь плащ. Холод, жжет. Молчи! Тайный холод, жгучая струйка от позвоночника в кровь. Стой. Грех мой, тайна моя, Гретхен. Молчи! Вот оно — сквозь — жги!
Она же… Вглядись. Намазанная, с кем-то уже таскается.
«Все такого, как ты, воображала — доброго, честного, хорошего и ТАКОГО ЖЕ ГЛУПЕНЬКОГО». (Вот!)
— Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас — обожаю!
Ну, тогда уж — БУДЬ ЧЕСТНЫМ. Поворотись и скажи: «Ненавижу похабные глаза, зеленые пуговицы, притворство, презираю! Хочу трогать, прижимать, кусать, бросить на плечо и нести, как волк унес ярку, Григорий Аксинью, хочу!» Можешь?
О нет! Нет. Не могу. Что подумают люди? А она?
Это же такая игра. Она сама себе не замечает таких штук. Никто же не видит. Бога-то нет. Мы без свидетелей. Она глядит в окно. Тесно, понятное дело. Никто не виноват. Ребенок родился случайно.
Правая рука не ведает, что творит левая. Удобная вещь!
— Ничего. Она дура. С нее не спросится. А ты, ты скажи. «Стесняюсь, — скажи, — уважать себя хочу. Душой любить. Весь. С телом. Весь, понимаете?»
У-у-у… Эк тебя!
Без вранья не вынешь рыбку из рванья! Да-да. Хотя бы себе. Так наври! Ведь смерть же… будет. Однова́! «Разрешаю вам убийство по совести!» Ради такого серьезного дела.
— Спасибо.
Ну, поворачивайся. Не лукавь.
Нет. Не могу. Слабо́.
Не могу.
Нет.
Терпеть.
«Выхо́дите?»
Да-да… Как же.
11. Весна. На асфальте растут сухие пятна. Идем из школы, с Сашкой. Библиотека, Госбанк, а дальше, перейти Кирова, Брод (Бродвей!), вечерняя улица, звериная тропа. Там есть свои короли, там вечером плавится истомой темнота, там ждешь, там смутная надежда.
А сзади догоняют два типа. Мат. Должно быть, будет драка. «Не уступаем!» — говорю я Сашке про дорогу. Тут его и толкают плечом. — В чем дело? — Чё? — В чем дело? — Чё? — Бьют. Бьет. Сашка. Все дерутся. Кроме меня. Я нежданно для себя вдруг тоненьким голоском: «Не смейте бить!» Сильное средство. Один из типов, длинный, с интересом оглядывается. И — пауза. Конец первого раунда. Мы проиграли его по очкам. Сашка, по молчаливому уговору, уходит на Брод быстрым шагом, а я, притормаживая, веду типов, заговаривая зубы. Они ругают Сашку и хвалят меня. Они уже не такие гнусные. У маленького красные губы-улитки, бакенбарды и совсем собачий взгляд. Где-то я видел это лицо. Не в зеркале ли? Длинный шутит: «Ария голодных из оперы «Дай пожрать». Нормальные дураки. Смеюсь для дружбы. Сворачиваем за угол, и тут, на Кирова, догоняет Сашка. С ним двое. Один настоящий, зовут Толик, а второй вроде меня, так. Типы смотрят в мою сторону: «Вот курва!»
Потом стояние, говорение слов. Настоящий парень Толик не бьет. У длинного в кармане кастет.
Когда остаемся вчетвером, Толик — у Сашки: «А чего вы? Вас же двое было?»
Да, машет Сашка, так получилось.
Дома смотрю в зеркало. Еще и трус.
Потом танцую с Сашкиной девушкой. И… опять. «Уйду с дороги, таков закон — третий должен уйти». Лучше уж не пой таких песен, идальго.
«Можно ли подлость с подлецом?» Можно! — твои слова. Око за око. Если ты подлец.
«По жизни… — говорил Сашка, — надо жить по жизни».
12. День рождения Ленки, дочки настоящего писателя. Слушает Юрка, я подслушиваю. Есть три способа писать, поглаживая лысину, говорит писатель, о новом по-новому, о новом по-старому и о старом по-старому. Первые гении, вторые таланты, третьих большинство.
Слушаю. Щемит в груди. Кто-то гладит там сердце, шепчет неясное имя.
На стенке в кабинете писателя картина. Обнаженная женщина, белое тело, искусство защищает наготу.
Смотрю в угол. По лицу не заметно: через десять лет и я буду жить у моря. Вечером в окно будет стучать дождь и Маргарита в грубовязаной кофте будет сидеть рядом и поднимать на меня знакомые глаза.
13. Ощущение полета! — делился Юрка в мужской компании. Черная зависть, прерванный вдох, но все равно у меня будет по-другому.
А почему?
Два человека расходились во мне все дальше. Тот, что немножко попахивал псиной, хотел Гретхен. Гретхен с тугой шеей, с толстыми икрами. А другой… другого ждала Маргарита.
По ночам они душили друг друга кошмарами и мужали.
14. В окне троллейбуса — девушка. Точь-в-точь. Серые бесконечные глаза. Скулы по впалым щекам сбегают в подбородок. Она. Троллейбус отходит, тыкаюсь в закрытую дверь — стой! Лифт несет в темную шахту, в животе лопаются сладкие шары. Есть!
И до ночи по городу. Смеялся, пугая прохожих. Есть!
На другой день в то же время, там же — нету. Завтра — тоже. Послезавтра — нет. После недели дежурств охолонулся. Поразмыслил. Ведь если ее нет, значит, она есть, а если будет, еще неизвестно. Мысли-компромысли.
И все-таки уже можно. Шептать, трогать руку, целовать чуть слышно в сгиб второго пальца, УЕХАТЬ ВМЕСТЕ.
Ах, идиот.
Пока ее нет, не бойся, все будет целым.
15. В июне, пешком, по тополиной аллее. На душе — тоска. «Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему. С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел…»
«Мама, дай, дай ему карту звездного неба, — смеялась вчера Людка. — Они будут гулять и смотреть на звезды!»
Если бы.
Пинать тополиный пух, тополиное легкое семя.
Вниз от школы — трамвай, вверх — троллейбус, прямо — можно идти пешком. Меняю маршруты. Гретхен — Маргарита, и… а вдруг они соединятся? Ведь это же одно имя. Вы читали «Фауста»?
16. Пляж… И вот она, девушка, вычерченная по твоему лекалу. Иди, иди к ней, на самый край…
Ноги вязнут в песке. Боишься?
Прыг-попрыг, на мостки, раз-два-три, в классики, откидывает волосы, тренировочные штаны до коленок.
Нагнулась. Осина под ветром. Запаздывая и шелестя.
— Идет сюда.
Цепляешь палочкой гальки. Качается, качается на листе банана лягушонок маленький.
Ближе. Мизинцы приподымаются на грубой гальке, с опаской.
Здравствуй! — Здравствуй. Мы одной крови, я и ты, здравствуй.
Проходит мимо, в двух шагах, широкие сбоку, мокрые лодыжки, прилипшие золотые волоски, блеснул темный глаз, качнулась в бедре, гуттаперча, мелькнули нежные пятки. Ушла. Не будет!
А что тебе надобно, старче?
Гретхен.
ЧАСТЬ II1. Ночами курил, смотрел на портрет Нефертити. Жило еще, не хотело сдаваться сразу.
Но нет, ее не будет. Решил.
Решил — хватит. Вон чё, другие-то!
И чем будет хуже, тем легче. Хорошее отношение снимает гнусную возможность.
Это, это ощущалось гнусностью.
Тянуло, взаправду, к тупым, задастым, с ускользающими глазами. Исчезли камни, исчезла трава. Маленький такой зверек, не то кролик, не то кот, теплый, гладкий, прыгал на грудь, ласкался, лизал в губы. Дьяков смеялся, отбиваясь. Но вот из узенькой пасти пахнуло сырым мясом…
«Тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».
Хватит. Решил. Убийство по совести.
Остановите!
И
красивая, с обгрызенными ногтями, грязная Маска: тонкие усики, запах псины, водка из граненого стакана.
Разжигай похоть — не хочет возникать. Все равно. Нельзя Больше Так Жить.
А теперь — беги.
Туда, назад, в неразрешимость, в муку грязной своей чистоты. Пустите!
— Оглянись.
В комьях серой постели пухнут красные губы… Твои… Кролик, с которой ты…
Ничего не было, не было! Твой пес не послушал своего услужистого хозяина. Даже водкой — слабо́.
Но ты — покусился.
Плащ летит долго, второй этаж, слишком долго, чтобы не струсить. Решетка под окном. Двери снаружи запер Вовка, друг, он хотел помочь тебе, дурачок. Прыгни, прыгни.
