Джон Апдайк - Кролик вернулся
Бьюкенен, старый мерзавец, возвращается и ставит перед Кроликом высокий стакан со светлой отравой и садится на скамью, так что Кролик вынужден передвинуться и сесть напротив того, другого негра. Бьюкенен обводит взглядом лица и понимает, что дело худо.
— Жена у него знаете, что сотворила? — игривым тоном произносит он. — Я до сих пор не имел удовольствия познакомиться с ней как следует, если не считать пикников, которые устраивает «Верити», а там Фарнсуорт — вы же все теперь знаете Фарнсуорта…
— Настоящий папочка, — говорит молодой человек и добавляет: — Верно?
— …до того накачивал меня бочковым пивом, что я ни лиц, ни имен не помню… О чем это я? Да, так вот его жена взбрыкнула и ушла от него на той неделе, бросила его и закрутила с другим, вроде с испанцем, так ты говорил, Гарри?
— С греком.
— Сладкий мой, что же у него есть такого, чего у тебя нет? — с усмешкой спрашивает Бэби. — У него, наверно, большой палец величиной с язык этого трепла.
Она тычет в бок своего спутника, тот вынимает изо рта их общую сигаретку, которая стала такой коротенькой, что, наверное, обжигает губы, и высовывает язык. Кролик потрясен тем, что он такой белый — весь рот заполняет светящаяся плоть. Язык толстый и бледный, но не очень длинный. Кролик понимает: этот парень — совсем еще мальчишка, бороденка — единственное, что он сумел отрастить. Он не нравится Гарри. А вот Бэби ему нравится, хоть и высохла вся, как подвявшая слива, забытая на дне корзинки. Здесь все они на дне корзинки. Стакан с коктейлем и его рука — единственные тут белые пятна. Не считая языка того парня. Кролик делает глоток. Слишком сладко, противно. Тотчас начинает побаливать голова.
А Бьюкенен не слезает со своего конька.
— Неправильно это, по-моему, когда здоровый мужик живет один и некому его утешить.
Бородка вздергивается.
— А меня это не трогает. Зато есть время пораскинуть мозгами, верно? Можно забыть о дырке, верно? У него же наверняка есть какое-то хобби, что-то, чем он может занять себя: ну, например, что-то мастерить из дерева. — И поясняет для Бэби: — Ну, знаешь, вроде того, чем занимаются многие белые умники-голодранцы в своих подвалах — собирают марки, верно? На этом и зарабатывают. Умно, а?
И он стучит себе по голове, которая не выглядит узкой из-за черной шерсти, покрывающей ее толщиной, наверное, в дюйм. По своей фактуре это напоминает Кролику вязания матери, куда она добавляла тонкую металлическую нитку. Только вот теперь руки у нее стали синие, скрюченные. Даже здесь ему грустно думать о своей семье — грусть бередит незаживающие раны.
— Я собирал в детстве бейсбольные открытки, — говорит он им.
Он надеется вызвать их на грубость, чтобы иметь повод уйти. Он помнит, как пахло от открыток жвачкой, какими шелковистыми они были на ощупь, словно присыпанные сахарной пудрой. И отхлебывает «Кусачего».
Бэби замечает, как он при этом поморщился.
— Вовсе не обязательно пить эту мочу. — И, подтолкнув в бок соседа, говорит: — Давай еще косячок, а?
— Женщина, ты, видно, считаешь, что я набит травой.
— Я знаю, у тебя этого добра всегда полно. Нечего сидеть навытяжку, человеку надо взбодриться, и я еще не под кайфом, чтобы выступать.
— Последняя, — говорит он и протягивает ей малюсенький мокрый окурок.
Она гасит его в пепельнице с рекламой пива «Подсолнух».
— Эту мы тут похоронили.
И протягивает тощую ладонь.
Бьюкенен прыскает со смеху.
— Мамаша, побереги себя, — говорит он Бэби.
А тот, другой негр раскуривает новую закрутку — бумажный, скрученный конец ее вспыхивает и затухает. Он передает закрутку женщине со словами:
— Расточительство — порок, верно?
— Да заткнись ты. Этому сладкому надо расслабиться, не могу я видеть, как они печалятся, никогда не могла: они ведь не похожи на нас — нутро у них иначе устроено, не приспособлены они страдать. В этом они как младенцы — спихивают свое горе на других. — И она протягивает Кролику закрутку влажным концом.
— Нет, спасибо, — говорит он. — Я бросил, десять лет не курю.
Бьюкенен хмыкает и большим и указательным пальцами разглаживает по сторонам усы, как бы заостряя их еще больше.
Парень произносит:
— Они хотят жить вечно, верно?
А Бэби говорит:
— Это ведь не никотиновое дерьмо. Эта травка — сама ласка.
Пока Бэби уговаривает Кролика, Бьюкенен и тот, другой, парень обсуждают через стол проблему его бессмертия.
— Мой папаня говорил: «В наших краях никогда не увидишь белого мертвяка, как не увидишь мертвого мула».
— Бог на их стороне, верно? Не хочет он больше брать к себе этих Чарли — хватит ему тех, что у него есть, так что пусть будет так, как оно есть: только он и черные ангелы с хлопковых полей.
— Твой язык до добра тебя не доведет, парень. О таких, как он, здесь баллады сочиняют.
— Чью черную задницу ты продаешь — ее или свою?
— Попридержи свой злой язык.
А Бэби наставляет Кролика:
— Втяни в себя как можно глубже и задержи внутри подольше, насколько в состоянии. Надо, чтоб травка вошла в тебя.
Кролик пытается выполнить совет, но после каждой затяжки начинает кашлять, и все идет насмарку. А кроме того, он боится «зависнуть», боится, что его вдруг «посадят на иглу», что у него начнутся галлюцинации из-за чего-то, подмешанного в его коктейль. «СМЕРТЬ В ГОСТЕПРИИМНОМ УГОЛКЕ — ОТВЕТ ДАСТ ВСКРЫТИЕ». И подзаголовок: «Коронер[27] отмечает странный цвет кожи».
Глядя, как Гарри заходится от кашля, парень говорит:
— Ну, хорош. Я не знал, что у них до сих пор такие задвиги. Прямо будто сегодня на свет родились, верно?
От злости Кролик удерживает в себе затяжку. Дым обжигает ему горло, вызывает тошноту. Он выдыхает его с облегчением, какое приносит рвота, и ждет, что будет дальше. Ничего не происходит. Он отхлебывает «Кусачего», но сейчас питье отзывает химией, как тот молочный коктейль. Кролик прикидывает, как бы отсюда убраться. Пегги все еще примет его? Приятно было бы ощутить в летнюю ночь на улице Бруэра влажный поцелуй. Ничего не бывает хуже, когда вокруг тебя веселятся, а ты сидишь как дурак.
Бэби спрашивает Бьюкенена:
— Что было у тебя на уме, Козел?
Закрутка теперь у нее, и дым окутывает даже ее глаза.
Толстяк пожимает плечами, задевая Кролика.
— Никаких особых планов, — бурчит он. — Посмотрим, что подвернется. Женщина, если будешь так смолить, скоро не сумеешь отличить белые клавиши от черных.
Она посылает перья дыма ему в лицо.
— Кто кому приказывает?
— Чувак не понимает, что он кобель, верно? — снова влезает молодой задира.
Бьюкенен, чувствуя, что сгладить ничего не удается, бросает:
— Опять этот твой язык.
Кролик, которому все это порядком надоело, громко произносит:
— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — и протягивает к Бэби руку за косячком.
Дым по-прежнему обжигает нутро, но что-то начинает вытанцовываться. У Кролика возникает ощущение, что его рост, то, что он выше всех остальных, — это хорошо, это делает его хозяином положения.
А Бьюкенен спрашивает тех двоих:
— Джилл сегодня будет?
— Когда я уходила, она осталась в доме, — отвечает Бэби.
— В отключке, верно? — догадывается парень.
— А ты не вмешивайся, слышишь, она теперь чистая. И ни в какой она не в отключке, просто устала самокопаньем бороться с собственным знаком.
— Значит, чистая, — говорит парень. — А что значит чистая? Белые — они чистенькие, верно? Дырка тоже чистенькая, верно? И дерьмо тоже, верно? А если что нечистое, закон сразу пальцем указывает, верно?
— Неверно, — говорит Бэби. — Ненависть — чувство нечистое. Такому парню, как ты, который полон ненависти, надо бы как следует вымыться.
— Так они сказали Иисусу, верно?
— А кто это — Джилл? — спрашивает Кролик.
— Пилат говорил, умываю, мол, руки, верно? Так что не рассказывай мне, Бэби, как надо быть чистеньким, — слишком долго держали нас в черном мешке.
— Она придет? — осторожно продолжает выспрашивать Бьюкенен.
Тот, другой, опять вмешивается:
— Конечно, придет, разве удержится, запри двери на замок — она в щель от почтового ящика вылезет.
Бэби не без удивления поворачивается к нему:
— Ты же любишь крошку Джилл.
— Можно любить то, что тебе и не нравится, верно?
Бэби опускает голову.
— Бедная девочка, — говорит она, обращаясь к крышке стола, — покалечит ведь и себя, и всех, кто будет с ней рядом.
Бьюкенен медленно произносит, нащупывая почву:
— Просто подумал, может, малому приятно было бы познакомиться с Джилл.
Парень выпрямляется. Электрический свет, падающий из бара и с улицы, пробегает по оправе его очков.
— Спаришь их, — говорит он, — и тебе отломится от этого чисто белого траханья. Тебе же этих чертей перехитрить плевое дело, верно? Ты бы обвел вокруг своего черного пальца самого Моисея на горе Синайской, верно?
