Юрий Буйда - Домзак
Байрона передернуло от воспоминания о водке и грибках, которыми они с Виктором отмечали знакомство. Что ж, Шатов есть Шатов. Живут здесь картошкой с грибами да водкой "Тавлинской". Это вам не Москва. И пока Шатов хоть чуть-чуть не сравняется с Москвой, все будет продолжаться: бедные, которые беднее бедных, картошка, огурцы, грибы, убийства, зависть и упование на судьбу, которую они ошибочно принимают за Бога, живущего на улице Жиржинской...
Зазвенел мобильник.
- Ты не забыл, что тебя ждет Любовь Дмитриевна? - спросила Оливия.
- Какая такая?
- Ага, опять двадцать пять. Знахарка. Ты где? За тобой заехать? Если сам доберешься, то она живет рядом с церковью, где отец Михаил служит. Сообразишь?
- Еще как!
- Я все равно приеду, - сказала Оливия. - Ты где? Не в Домзаке ли?
- Я уже еду. Еду, говорю!
Церковка, в которой служил отец Михаил, стояла не так уж высоко над урезом воды, но даже во время весенних половодий почему-то не затоплялась, в чем многие усматривали промысел Божий и даже чудо. Отец Михаил, как уже знал Байрон, был внучатым племянником того архимандрита, которого поздней осенью 1941 года расстрелял Андрей Григорьевич Тавлинский. Самому настоятелю церкви тоже не повезло в жизни. На подаренном прихожанами автомобиле он врезался в трейлер, сам остался жив, но при этом погибли жена и двухгодовалая дочка. Это обстоятельство - в глазах прихожан - добавляло отцу Михаилу святости, хотя сам он, по слухам, после аварии то и дело впадал в самый настоящий русский запой. Знахарка Любовь Дмитриевна, женщина молодая и, как говорили, ничего себе черт в юбке, снимала у одной старушки избу поблизости, но фактически не покидала дома священника. Ее не осуждали. Тем более что отношения свои напоказ они не выставляли. Когда-то Любовь Дмитриевна училась в фармацевтическом институте (и вроде бы закончила), но по специальности не работала и дня. Утверждали за верное, что была она истовой наркоманкой, прибилась к отцу Михаилу случайно и вот якобы ему и удалось отвадить ее от пристрастия к дьявольскому зелью. Правда или нет, но к ней водили алкоголиков, наркоманов, подверженных трясучке и прочих неполноценных - с точки зрения шатовцев - людей. Многим она помогала - кому лекарством, кому словом, и это укрепляло ее славу, - однако отец Михаил относился к ее практике если не с отвращением, то с неодобрением - точно. Он был заурядным провинциальным священнослужителем, который строго следовал правилам и строго осуждал и колдовство (а занятия Любови Дмитриевны он полагал за колдовство), и оккультизм. Однажды он устроил настоящий дебош в книжном магазине старика Тавлинского, куда заходил каждое воскресенье и где как-то раз обнаружил книжки по оккультизму, в число которых он включал и Рериха, и авторов "фэнтэзи". Андрей Григорьевич Тавлинский безо всяких препирательств изъял все эти книги из магазина, хотя товароведы и убеждали его, что эти книжки пользуются у населения повышенным спросом. "Вот подуспокоится Россия, отвечал Андрей Григорьевич, - и самой станет стыдно, что за такие книжки деньги выкладывала".
Байрон увидел во дворе священника BMW и остановил свой "Опель" метрах в двадцати-тридцати от ворот. На высоком крылечке сидела с сигаретой Оливия.
Медвяная Оливия. Вся в черном. Ей это шло.
- Любаша тебя ждет. - Оливия швырнула окурок не глядя. - Только, пожалуйста, без выпендрежа. Ага? Ради меня.
Байрон вскользь поцеловал Оливию в щеку и послушно последовал за нею.
Они свернули за угол священнического дома ("Бедного, надо сказать", отметил про себя Байрон) и направились к сараю, точнее, к срубу, наполовину утопленному в землю.
- Ждет, - вполголоса проговорила Оливия. - От тебя пахнет водкой.
- А чем еще может от меня пахнуть? - пробормотал Байрон, проклиная себя за то, что поддался бабьим уговорам. - Она хоть не кликуша?
Оливия презрительно фыркнула.
- Банька с пауками, - проговорил Байрон, наклоняясь и входя в дверь. Достоевщиной разит - Боже мой!
Из-за дощатого стола, занимавшего добрую половину помещения, поднялась молодая женщина в темном платке, но одетая в полупрозрачное платье, под которым виднелись спортивные брюки. Лицо ее было вытянуто, как в декадентском фильме, глаза - огромные, черные - прямо и безразлично взирали на пришельцев.
- Ты уходи пока, Оливия, - сказала она. - А вы разденьтесь, пожалуйста. До трусов.
- У вас тут пауки не водятся? - поинтересовался Байрон, расстегивая джинсы. - Боюсь я всяких мелких гадов. Особенно с лапами.
- Нету. Да не стесняйтесь вы!
Байрон стянул с себя джинсы, не трогая протез. Лег на тахту, крытую чистенькой клеенкой.
- Левая, - сказала Люба. - Лживая. Уколов не боитесь? В смысле: противопоказаний против анальгина нету?
- Никак нет. - Байрона разобрал смех. - Вы и в самом деле ведунья?
Она фыркнула, набирая из ампулы в шприц что-то розовое.
- Если нету идиосинкразии, тогда подставьте руку. Давление нормальное?
- Сто тридцать на восемьдесят. Иногда скачет под сто восемьдесят.
- При вашей комплекции и пристрастии к вину.... - Ввела шприц в вену. Вы не бойтесь. Я колдунья с дипломом. Опа!
Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в отключке. И что эта стерва ввела ему в вену - белену какую-нибудь. Дурман. Русские ведьмы изобретательны. Варево из лягушек и прочей дряни - это прерогатива кельтов. Он оцепенел. Он видел ведьму и Оливию: они о чем-то шептались, перехикиваясь. Он полный дурак. Доверился двум идиоткам.
Он отчетливо видел все, что они делали, - входили и выходили из баньки, о чем-то разговаривали, - но не мог расслышать ничего, даже биения собственного сердца. Потом вдруг зрение его замерцало - и все погасло. Кто-то положил ему на лоб холодное влажное полотенце.
Высокие металлические ворота открылись бесшумно. Он взял под козырек, увидев выбирающегося из машины старшего офицера. Майор Синицкий. Стянув с толстой руки кожаную перчатку, майор поздоровался. "Прошу туда! - Он пошел вперед, напряженно соображая, какого черта в такое время - уже даже днем в Шатове был слышен гул немецкой артиллерии - в Домзак пожаловало высокое начальство. - Эвакуировать, наверное, будут. Могли бы и курьера прислать. А тут - майор НКВД. Сам. Значит, что-то серьезное". Они поднялись на второй этаж и, свернув за угол, оказались в кабинете начальника тюрьмы. Дневальный вытянулся, отдавая честь. "Свободен! - приказал Синицкий. - Ну и теснотища у тебя здесь, начальник. Вповалку спите, что ли? Шучу". Протянул конверт. Пока он читал бумагу, Синицкий расположился у печки, снял фуражку. Коротко стриженные курчавые волосы. Гладко выбрит. Попахивает спиртом. Ну, понятно, на таком морозе... Он перечитал бумагу. "Значит, всех?" Синицкий вынул фляжку, глотнул, обтер рукавом горлышко, протянул ему. "А ты что неграмотный? Или патронов не хватит?" "Хватит, товарищ майор!" Осторожно пригубил из фляжки - чистый спирт. Двести девяносто четыре человека к утру должны превратиться в двести девяносто четыре трупа. Интеллигенты и крестьяне, ремесленники и чиновники, русские и татары, евреи и трое удмуртов. Почему-то запомнилось, что удмуртов было трое. Он посмотрел на майора, на его скуластое лицо, порозовевшее от тепла и спирта. "Распишись, лениво велел майор. - Вон там. Шофера я погнал в город - за спиртом. А то ребята на морозе еще заразу какую-нибудь подхватят. Пусть греются". Двести девяносто четыре. Из них человек тридцать, не больше, - настоящие уголовники. Но и им уготована общая судьба. "А потом что? - спросил он. - Их же хоронить надо". Синицкий посерьезнел. "Это - обязательно, - сказал он. Пошли кого-нибудь подыскать место. Чтоб недалеко отсюда. Места у вас песчаные, так что главное - замерзшую корку подорвать. Остальное - лопатами. Да лучше всего яму какую-нибудь... углубить динамитом - динамит есть? - и засыпать. - Майор усмехнулся. - Неужели ты думаешь, что их кто-нибудь искать станет? Да никогда". Он приоткрыл дверцу печки, крупные его руки стали ярко-красными от света пламени. "Выполняй - я сейчас спущусь". Он убил его одним выстрелом - в висок. Коренастое тело майора свалилось со стула набок. Даже ножкой не дрыгнул. Прислушался: в канцелярии было тихо. Кое-как затащил Синицкого в холодную подсобку, где стояли ведра, швабры и валялся разный хлам. Закидал тело тряпьем. Подсобку запер на ключ. Предписание вместе с конвертом бросил в печку. Повел плечами, поправил ремень. Дверь за собой тоже - на ключ. Бросил дежурному офицеру: "Общий сбор!" И уже через пять минут перед ним на плацу выстроились солдаты. Даже часовых с вышек сняли. "Из Москвы поступил приказ: всех заключенных срочно распустить по домам. Бумаги им выписывать некогда, сами понимаете. Всех. Приказываю: камеры и ворота открыть!" Согревшихся было в тесных камерах заключенных пинками выгнали на мороз, выстроили в колонну по пятеро. Не забыли и тех, что были заперты в церкви. Двести девяносто четыре. "Вы свободны! - крикнул он. Ворота открыты! По мосту идти не в ногу. Шагом марш отсюда! Молитесь за товарища Сталина!" Послушно зашаркали сотни ног. Мимо него проходили сгорбленные люди - кто в пальто, а кто и в одной рубашке. Где эти удмурты? И вообще: куда они все пойдут? Да, куда? Почему-то этот вопрос и в голову ему не приходил. Но сейчас уже поздно рассуждать. Куда дойдут - туда и дойдут. Когда за последней пятеркой захлопнулись стальные ворота, он приказал: "Отбой! Всем спать!" И бегом бросился в канцелярию. Фляжка со спиртом так и осталась на столе. Он жадно глотнул. Закурил папироску и вытянул ноги к печи. Никаких вопросов он себе не задавал. Он поступил, как учили: никаких вопросов. Действовать по обстановке. Вот он и действовал. А что будет дальше - не его забота. Никто и не вспомнит про этих бедолаг да и про него... Нет, про него-то как раз вспомнят. Сразу расстреляют или посадят? Может, на фронт пошлют... Он и не заметил, как уснул. А очнулся от громкого стука в дверь. "Товарищ начальник! - кричал дежурный. - Спуститесь во двор! Товарищ начальник!" Снова поправив амуницию, он отпер дверь и, толкнув дежурного плечом, прогрохотал сапогами вниз. Что за звук? Прошло - он бросил взгляд на часы - не больше четырех часов. Темень. В ворота стучали. Множество рук. Господи, да неужели... "Открыть ворота!" Едва створки поползли в стороны, как в образовавшуюся щель протиснулся первый зек - в пальто и шапке-ушанке. За ним - остальные. Словно сквозь брешь в плотине, они хлынули во двор и бросились по своим камерам. "Стоять! - закричал он. Стоять! Стрелять буду!" К нему приблизился седобородый старик с крестом во рту. Аккуратно выплюнув крест в ладонь, перекрестил начальника. "Не гневайся, брат. Но куда ж нам идти? Мы-то думали - на волю, а воли там нету. Нету там ничего, брат!" Оттолкнув старика, он крупно зашагал к распахнутым воротам. Бросил на ходу дежурному: "Пересчитать всех!" Остановился в проеме ворот. В лицо ему бил ледяной ветер, и ветер этот, вдруг понял он, не знаком ни с крышами жилых домов, ни с лесными деревьями, ни с просторами вод. Это был ветер ниоткуда. Словно ударил из средоточия тьмы неведомой, где таился до поры до времени, чтобы вернуть закону - Закон, а силе - Силу. "Таких ветров не бывает, - тупо подумал он. - Это все... это вся эта Россия против меня... У нее даже ветер особенный отыскался, чтоб напомнить мне: шалишь, брат! А закон?"
