Татьяна Соломатина - Акушер-ха!
Участковый педиатр наша всю свою сознательную жизнь была взрослым инфекционистом. Что заставило и какими коридорами мотала её судьба в бессознательный период — мне неведомо. Нет, она порывалась рассказать, но я стойко держала вооружённый нейтралитет. Демонстрировала мощь, но не нападала. Мне от неё нужна была запись. Ей от меня не надо было ничего. Но я её раздражала. Во-первых, тем, что акушер-гинеколог. И, во-первых же, тем, что замужем. Во-вторых, тем, что не вызываю на дом. И, в-третьих, тем, что я есть на свете. Дело в том, что наша участковый педиатр достигла точки невозврата в репродуктивный возраст. Детьми не разжилась, в спутниках жизни числился телевизор, но это кому как и не мне было бы лезть, если бы она сама не пыталась со мной подружиться таким вот незамысловатым бабским способом. Я ей сообщила, что там под дверью толпа. Что рентген-снимок можно, конечно, оглядеть в мгновение на фоне грязного стекла, за которым брезжит пасмурная зима, но увидеть и понять вряд ли что-то можно. Не говоря уже о вердиктах. Хрупкое равновесие было нарушено. Я была объявлена сукой, и даже медсестра фасона «Кепка мохеровая. Портрет в интерьере с клизмами» более «не замечала» меня в коридоре никогда. Кстати, я всегда добросовестно стояла в очереди, хотя в кармане у меня было удостоверение врача многопрофильной больницы.
Но свидания наши проходили в общем и целом безболезненно — я приходила с данными, диктовала их Мохеровой Кепке, и та вносила их в кондуит, пока докторша осматривала Маньку. Очень строго. Несмотря на то, что я сообщала ей свежие вести от неонатолога Имярек и детского невропатолога Имярекши. Да. Я поступала ужасно неколлегиально. Бросьте в меня за это использованным памперсом. Только те из вас, кто без греха, разумеется.
Как-то раз, когда мне было совсем некогда, к участковому педиатру потопала Татьяна Валерьевна. Пришла довольная и счастливая. Назвала даму милейшей. Сообщила, что беседовала с ней минут сорок и не понимает, чего это я. Могу себе представить эту беседу. А за дверью тем временем парилась очередь из орущих, спящих, распаренных, красных, синих, голубых и розовых младенцев. С мамами и бабушками. Большей частью нервно-психическими.
ИнтернИх стало очень много. Они заполонили клинику и кафедры. Интернов акушеров-гинекологов стало едва ли не больше пациенток.
И на меня «повесили» одного. Хорошая девочка. Изящная, точёная, гибкая. Иногда такие умные слова произносила — и мне в диковинку. Я-то в рекламу много позже попала, и то в лёгком хмелю. А девочка себя «позиционировала». И собиралась сделать головокружительную карьеру. Но пока у неё были лишь головокружительные ногти. Акриловые. Или гелевые. Не знаю. Всё, что я могла себе позволить, — это скромный французский маникюр. Девочка же хотела сразу оперировать. Нет. Не стоять и смотреть. И не третьим ассистентом зеркалодержащим. Она хотела, чтобы сразу первым ассистентом как минимум и чтобы шить и резать немножко.
Я посоветовала ей состричь ногти или иначе как демонтировать. И не потому, что начмед орёт так, что вот-вот апоплексия, а потому, что позиционирование — это любить-колотить как круто. Но в медицине вообще, а в акушерстве в частности и в особенности есть такой стильный девайс, как тактильная чувствительность. Без него никуда. Честно-честно. Потому что хоть и перчатки, но женщине страшно. Ты-то ничего не почувствуешь — ни того, что тебе надо, ни боли пациентки. А вот она… Нет, не понимаешь? Ну, представь, что у тебя бойфренд Эдвард — Руки-Ножницы. Только ножницы у него не только руки. Даже если он на эти неруки презерватив натянет, всё равно страшно, правда?
Девочка попросилась к другому куратору, и начмед радостно перевела её в ЖК.
Как-то на Новый год девочка увидала меня в главном корпусе. Манька гордо вышагивала с мешком конфет. Она собирала их тщательно — не забыв зайти ни в одно отделение. Встречала знакомого доктора, делала ему оленячьи глаза, и знакомый доктор вёл Машеньку к старшей медсестре, и та отваливала ей подарочный набор. Вызвонили меня из гастрохирургии и, сказав, что я — плохая мать, приказали немедленно прибыть, потому что у ребёнка неподъёмный мешок с конфетами.
Вот так мы и шли в роддом — я тащила сумку «мечта оккупанта» фасона «Икеа», Манька гордо вышагивала рядом. А я делала страшные глаза всем знакомым докторам.
И тут — эта девица.
— Здраа-а-а-авствуйте! — Она всегда говорила со странным акцентом — смесь французского прононса, исконно московского выговора и хронического гайморита. — Это ваша?
— Нет. Бродяжку подобрала. Сейчас отберу у неё все конфеты, а её продам на органы, чтобы не жульничала. Не для того боженька разум и обаяние выдаёт!
— Зна-а-ачит, в-а-а-аша! — протянула девица. — Как вы успеваете? У меня детей не будет. Они только мешают!
— Тётенька, какие у вас стррррашные ногти! — басом пророкотала Манька, недавно научившаяся выговаривать букву «р».
А где ваш муж? — спросила девица в надежде, что хотя бы мужа у меня нет.
— Водку, сука, хлещет в Копенгагене. То есть работает. За границей, — скромно сказала я, ибо ничто сучье мне не чуждо.
* * *Три года спустя я посетила детскую поликлинику. Вместо престарелой сплетницы в кабинете сидела молодая девочка. Очень серьёзная. Со скромным французским маникюром. Мне нужна была справка для школы. У нас была ветрянка. В двух словах я изложила суть вопроса. И сунула бланк с личной печатью педиатра и записью. Наша школа требовала из поликлиники. Девочка тут же мне выписала справку без лишних слов. Мамочки в коридоре отзывались о ней хорошо. Быстрая. Предупредительная. И очередь была как-то спокойнее. И тут… Уже уходя… Я увидела… Орущее, сопящее, толстое, распаренное нечто, смутно знакомое чертами лица. Зловеще взмахнула она руками перед носом своей престарелой спутницы, и я вспомнила. Ногти! Убеждённая чайлд-фри. Спутница, судя по всему, была её матушкой — фамильное сходство. В объятиях матушки был толстый свёрток в стёганом одеяле. Она разворачивала его на пеленальном столике под гневные указания доченьки. Под стёганым одеялом обнаружился тёплый пуховый комбез на солнечных батареях. Я быстро ретировалась.
* * *Девица вышла замуж и родила. Просидела в декрете шесть лет. Успела развестись и ещё раз выйти замуж, не выходя из декрета. Стала поперёк себя шире. От былого шика остались прононс и ногти. Любит сына безмерно. У него аллергия на всё — на красное и зелёное. На собак и котов. На лето и зиму. Он тонкий и бледненький. Отличник. Бабушка водит его в школу и обратно за ручку. Он пьёт кефир, и в глазах у него спаниелья тоска.
Карьеру она сделала — сидит пару часов в день в кабинете планирования семьи при ЖК.
КакашкиКак-то случайно, наверное был выходной, я попала в сборище дворовых мамашек. Я почти никого не знала, но сидеть с томиком Цветаевой глупо, а с руководством по кровотечениям — страшно. Поэтому я сидела на скамейке, тупо вперив глаза в пространство. Мамашки говорили, и говорили, и говорили, и говорили… Татьяну Валерьевну они знали лучше меня, соответственно — про Манькины какашки тоже. И что-то они меня спросили… О какашках, антибиотиках и т. д., потому что я — врач, а это во дворе хуже, чем парикмахер.
Нет, если расслабиться и напрячься одновременно, я вспомню, что там у Машки было с какашками. Потому что метод погружения работает безотказно. Но стоит ли тратить энергию? А мой ответ мамашкам я помню.
— Да-да, — рассеянно сказала я, — да-да-да… Вот уже три дня не ходила по-большому…
— Ужас! Ужас!!! — хором закричали мамашки. — Надо что-то делать!!!
— Да-да-да, — ещё более рассеянно согласилась я. — Надо пожрать. Потому что если шесть дней питаться только кофе, сигаретами и аскорбинкой с глюкозой внутривенно один раз после обморока, то ничего удивительного! — И отправилась в ближайшее кафе, оставив товарок наедине с удивлением и благодатной темой для сплетен.
В кафе я съела два огромных горячих бутерброда по-гавайски — точно помню! — выпила три чашки горячего кофе и сто грамм коньяка. Блаженно откинулась в креслице и закурила. Коляска стояла рядом. Манька чуть ли не впервые за первые пять месяцев её жизни безмятежно спала. Официантка посмотрела на меня укоризненно.
Коньяк
Насчёт «мазали» — я помню. Чем-то мазали. Щипало-холодило. Даже полегчало немного. Потом — «тужься!». Бульк — и живот свободный. Потом одрябшее брюхо в горсть, вцепившись в глаза поверх маски. И команда — «тужься ещё раз!». Бдмыльк — послед родился.
ЛенаВ те стародавние времена, когда мой паспорт показывал на десять лет меньше, я трудилась изо всех моих молодых сил в родильном доме. У меня даже были друзья не на рабочем месте, хотя виделась я с ними редко. С одной подругой не виделась давным-давно. С её свадьбы. Где-то восемь месяцев назад. Видеться не виделась, а по телефону общалась регулярно. Потому что подруга была беременна ещё на свадьбе. Познакомились мы с ней ещё в alma mater благодаря её брату. Брат учился на лечебном факультете, а Лена — на стоматологическом. Но в отличие от Милочки Лена не была ни гламурна, ни высокомерна, ни чрезмерно истерична. Она была красива, умна и мнительна ровно настолько, насколько может быть мнительная красивая и умная беременная. То есть — на много.
