Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
И потом, дело может оказаться выгодным.
Действительно — я не мог не признаться себе в этом, — я не что иное, как полубезумец с замашками плута; но и Рокамболь был не лучше: он убивал… я хотя бы не убиваю. Из-за нескольких франков он лжесвидетельствовал против Папа Николо и отправил его на гильотину. Старуху Фипар, которая любила его, как мать, он задушил… и убил капитана Уильямса, которому был обязан своим миллионным состоянием и титулом маркиза. Легче сказать, кого он не предал.
И вдруг с удивительной ясностью мне припомнился один из отрывков:
«На мгновение Рокамболь позабыл о своих физических страданиях. Узник, на чьей спине бич тюремщика оставил багровые рубцы, почувствовал себя словно зачарованным: перед ним за один головокружительно-пьянящий миг промелькнули Париж, Елисейские поля, Бульвар Итальянцев — весь тот ослепительный, горящий огнями, шумный мир, с которым он был разлучен».
А я?.. Стану ли я таким?.. Удастся ли мне прожить жизнь яркую, как жизнь Рокамболя? И слова, с которыми я обратился к Хромому, вновь прозвучали в моих ушах, но голос был незнакомым: «Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные поля, города там, за морем. От женщин не будет отбою; мы будем разъезжать повсюду, как важные птицы».
И, медленно буравя мой слух, раздался другой голос: «Подлец… ты подлец…»
Губы мои скривились. Я вспомнил жившего рядом с нашим домом идиота, который беспрестанно гнусавил: «Я не виноват».
«Подлец… ты подлец…»
«Я не виноват».
Да, подлец… подлец…
Все равно… я буду прекрасен, как Иуда. Всю жизнь будет жива во мне эта боль… эта боль… Тоскливая боль откроет мне необъятные горизонты духа… ладно, шутки в сторону! Разве я не имею права?.. Может быть, именно я?.. Я буду прекрасен, как Иуда Искариот… и всю жизнь будет жива во мне эта боль… ах, жизнь прекрасна, Хромой!.. прекрасна… а я… я хочу тебя утопить, уничтожить… хочу подгадить тебе… да, тебе… тебе, «козырю»… тебе, «жуку»… тогда я стану прекрасным, как Иуда Искариот… и будет жива во мне эта боль… эта боль… Вошь!
Золото заката растеклось по краю неба; словно перья огромного веера, распускались сумрачные серебристые облака, подернутые стремительной оранжевой дымкой.
Над самой головой в прорехе облачной завесы я увидел слабо мерцавшую звезду. Она казалась дрожащей каплей воды на голубом фарфоре.
Я разыскивал дом, о котором говорил Хромой.
Густая листва акаций и бирючины бросала тень на тротуар.
Улица была тихая, романтическая, буржуазная, с крашеными изгородями, фонтанчиками, дремлющими в кустах, с гипсовыми облупившимися статуями. В сумеречной тишине слышались звуки рояля, и душа моя соскользнула в эти певучие тенета, как росинка со стебля. Ветер вдруг дохнул таким сильным ароматом невидимых роз, что голова у меня закружилась. И тут я увидел бронзовую табличку: «Арсенио Витри. Инженер».
Это была единственная на всей улице табличка, где значилась такая профессия.
Наподобие других домов, цветущий сад, подступая вплотную к галерее, тянулся вдоль нее и обрывался у мозаичной дорожки, которая вела к застекленной двери; затем кусты треугольником огибали стену соседнего дома. По стеклянному козырьку над балконом струилась вода.
Я остановился и нажал кнопку звонка.
Створка приоткрылась, и в освещенном проеме я увидел мулатку с густыми сросшимися бровями и бегающим взглядом, которая довольно невежливо спросила, что мне нужно.
Я поинтересовался, дома ли инженер, она сказала, что узнает, и вскоре вернулась, чтобы спросить, кто я и по какому поводу. Я терпеливо отвечал, что зовут меня Фернан Гонсалес[30], по профессии — художник.
Мулатка снова исчезла, затем, видимо успокоившись, провела меня в дом. Мы прошли мимо нескольких дверей со спущенными жалюзи; неожиданно отворилась дверь в кабинет, и я увидел за письменным столом слева от лампы под зеленым абажуром склоненный профиль седовласого человека; он поднял голову, я поздоровался, он знаком попросил меня войти и сказал:
— Подождите минутку, сеньор.
Я оглядел его. Несмотря на седину, он был еще человек отнюдь не старый.
Выражение его лица было усталым и печальным. Глубокие морщины на лбу, глубоко посаженные глаза, треугольные тени и слегка опущенные уголки губ — все гармонировало с общим обликом этого человека, подперевшего ладонью щеку и склонившегося над бумагами.
Стены комнаты были увешаны чертежами и планами богатых построек; оглядывая обширную библиотеку, я задержался на книге под названием «Водное законодательство», но в этот момент раздался голос сеньора Витри:
— Чем могу быть полезен, сеньор?
Понизив голос, я ответил:
— Простите, сеньор, но прежде я хотел бы знать: мы одни?
— Да, полагаю.
— Простите, мой вопрос может показаться нескромным, но — вы женаты?
— Нет.
Взгляд его стал серьезным; худощавое лицо посуровело, и суровость эта приобретала все более грозовой оттенок.
Он сидел, откинувшись на спинку кресла — черные глаза пристально изучали меня; взгляд их на мгновение задержался на галстуке, затем, неподвижный, впился в меня, словно выглядывая в глубине зрачков какую-то тайну.
Я понял, что надо говорить без обиняков.
— Сеньор Витри, я пришел сказать, что сегодня ночью вас собираются ограбить.
Я хотел застать его врасплох, удивить, но просчитался.
— Ах, так!.. А откуда вам это известно?
— Вор сам предложил мне участвовать в ограблении. Кроме того, я знаю, что вы взяли в банке большую сумму денег и сейчас она хранится у вас в сейфе.
— Верно…
— У вора есть ключ от сейфа и от комнаты, где он стоит.
— Значит, вы видели ключ? — спросил он, доставая из кармана связку ключей и указывая мне на один, с крупными бороздками.
— Этот?
— Нет, другой, — и я вытащил из связки ключ — точную копию того, который показывал мне Хромой.
— Кто воры?
— Зачинщик по кличке Хромой, работает сторожем, сообщница — ваша служанка. Она брала у вас ключи ночью, а Хромой сделал дубликаты.
— А каким образом вы замешаны в этом деле?
— Я… меня на это торжество пригласили просто как знакомого. Хромой зашел ко мне и предложил свою компанию.
— Когда вы с ним виделись?
— Сегодня, около двенадцати.
— А до этого вы были посвящены в его планы?
— Нет. Я познакомился с Хромым, когда продавал бумагу на базаре.
— Значит, вы его друг… о таких вещах рассказывают только друзьям.
Я покраснел.
— Друг… нет, но он всегда интересовал меня как психолога.
— И все?
— Да, а что?
— Вы сказали… так, стало быть, в котором часу вы должны были прийти?
— Мы собирались проследить, когда вы уйдете в клуб, а потом служанка должна была нас впустить.
— Хорошо задумано. По какому адресу живет этот Хромой?
— Кондарко, 1375.
— Превосходно, все будет в порядке. А ваш адрес?
— Каракас, 824.
— Хорошо, приходите сегодня в десять. К этому времени все будет улажено. Вас зовут Фернан Гонсалес?
— Нет, я назвался так на всякий случай; Хромой мог сказать служанке, что я тоже буду с ним. Меня зовут Сильвио Астьер.
Инженер позвонил, оглянулся; вошла мулатка.
Лицо Арсенио Витри сохраняло невозмутимый вид.
— Габриэла, — сказал он, указывая на рулон ватмана, — этот сеньор придет завтра утром вот за этими чертежами; передайте ему, если меня не будет.
Он встал, холодно пожал мне руку и вышел вслед за служанкой.
Хромого взяли в половине десятого. Жил он в дешевом доме, в деревянной мансарде. От Шкета агенты узнали, что Хромой «пришел, перерыл барахло и ушел». Так как они не знали, куда он обычно ходит, то первым делом заявились к хозяйке, показали свои значки, и та повела их по крутой лестнице наверх, в комнату Хромого. На первый взгляд в ней не было ничего подозрительного. Однако — и это самое необъяснимое и нелепое — на самом виду висели на гвозде два ключа: от сейфа и от кабинета. В керосинном ящике, под тряпками, был обнаружен револьвер, а на самом дне — газетные вырезки об ограблении, не раскрытом полицией.
Поскольку речь в них шла об одном и том же деле, агенты справедливо предположили, что Хромой не совсем не причастен к этой истории, и тут же предусмотрительно задержали Шкета, отправив его в участок.
В одном из ящиков стоявшего в мансарде стола были обнаружены также тиски часовщика и набор надфилей. Некоторые из них хранили следы недавнего употребления.
После того, как все вещественные улики были изъяты, снова позвали хозяйку.
Это была скупая и наглая старушонка в черном платке, концы которого она завязывала под подбородком. Пряди седых волос падали на лоб, а когда она говорила, нижняя челюсть ее ходила, как на шарнирах. Ее показания не прибавили ничего к тому, что уже было известно о Хромом. Она знала его три месяца. Платил он исправно, работал по утрам.
