Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
Федор обрадованно шевельнулся.
— У вас какие лыжи?
— Горные. Для слалома.
— Вы слаломист?
— Немного балуюсь. У меня первый разряд. Федор завистливо вздохнул.
— Здесь таких лыж не достать. Вот поеду в отпуск, обязательно привезу из Москвы. Я как-то не подумал раньше, ведь здесь их не достать.
Что касается акварелей Порошина, то в журналах их не было. Не было — и все. Он врал безвинно, как розовый младенец. И сам уже верил тому, что однажды сгоряча придумал.
Исчерпав разговор на спортивные темы, Федор недовольно засопел и отвернулся. Давно пришла пора спать.
А снег все валил и поутру. Кружила и подвывала заправская метель.
— Что ж, поедем, — сказал Федор нерешительно.
— Нет,— сказали каюры.— Не пройдем и трех километров, как из сил выбьемся, заметет нас. Придется палатку ставить. Так уж лучше в тепле переждать.
Связисты тоже оставались. Действительно, имело смысл переждать непогоду. Все же под крышей…
— Умываться будем? — зябко поеживаясь (избушку за ночь настудило), спросил Дмитрий, и, освещенное огнем смолистой щепы, его лицо приобрело еще более разительное сходство со строгими ликами Рублева; он сунул щепу в печку.
— Зачем умываться? — прогудел в спальном мешке Жулейкин. — От грязи микробы дохнут.
Его усатый товарищ уже пошел с телефоном на линию — переговорить с поселком о положении дел.
Вскоре он ввалился в избушку — белый, как настоящий дед-мороз. С усов у него капало. На бровях и ресницах лед нарос так, что глаза еле открывались.
— Как там дома? Есть связь с поселком? — спросил Федор.
— Что дома? Дома полный порядок. Уже, поди, пробки из бутылок вышибают.
Отогреваясь, он сидел на лиственничном чурбаке неподвижно, лишь изредка поглаживая рукой мокрый аппарат.
Точно такой же аппарат был и на сейсмостанции в горах. Дело в том, что рация совсем никуда не годилась. Москва обещала прислать сразу четыре новые, но покамест они еще где-то путешествовали. Вот для случаев срочных, когда стряслась бы вдруг беда, снабдили сейсмостанцию телефонным аппаратом, но, увы, не снабдили телефонной линией. А от сейсмостанции до линии насчитывалось никак не менее тридцати километров. И когда однажды опасно заболел каюр, Федору пришлось оставить его одного и добираться в злую порошу до этой самой линии. Вовек теперь Федору не забыть, как, не имея кошек, чуть ли не со слезами карабкался он на обледенелый столб, подключался без надежной изоляции к проводам и «вел переговоры» с поселком поистине «на высшем уровне». Нелегкая то была работа!
Усач извлек из кармана носовой платок, чтобы протереть аппарат тщательней. И усмехнулся.
— В тридцатых еще годах премировали одну камчадалку патефоном. Она пришла домой и хвалится мужу: мол, паря, дали мне премию — ясцицек, который крицит. Вот и меня смолоду не хуже наградили ящиком, который кричит, — да на всю, видно, жизнь.
Федор умылся до пояса и теперь растирал полотенцем грудь. Как-то помимо воли сравнил он Павлину с этой анекдотической камчадалкой, лишенной внешнего выражения и возраста. Павлина была совсем-совсем не такая, и не потому, что она никогда не «цокала». Не цокали и парни-каюры, штурмовавшие Шумшу, да и мало кто из камчадалов так разговаривал на Камчатке, все отлично знали и русский язык и точные его интонации.
Нет, Павлина необъяснимо была совсем иной.
Познакомился он с Павлиной в ночь под прошлый Новый год в поселковом ресторане. Там в складчину было организовано торговыми властями сборище-празднество. Столы тесно посдвинули, но люди, тоже уплотненные, не всегда даже знали ДРУГ друга. Хотя, конечно, многие пришли в ресторан семьями либо компаниями.
Федор тоже пришел с товарищами. Немного танцевал вокруг елки. Немного был он тогда уже хмельной, потому что час встречи Нового года пробил и канул.
Вдруг он заметил Павлину. Она не танцевала. Она стояла у стойки буфета и немного иронически, как бы даже свысока, наблюдала шумное кружение подвыпивших людей. Он и раньше где-то ее видел, кто-то ему о ней говорил. Знал, что ее называют почему-то «дикой». И знал — об этом толковал весь поселок, — что однажды она совершила нелепый, с точки зрения здравомыслящих людей, поступок. Какой-то парень пытался убить из мелкокалиберной винтовки собаку под тем, как позже выяснилось, предлогом, что собака бегает к его чистопородной суке и может повредить сукиному потомству.
Оказавшаяся поблизости Павлина прыгнула в момент выстрела к ружью, сбила прицел. Парень Павлину чуть не избил. Собака собакой, но ведь мог бы человека искалечить, а потом поди докажи в суде, что она сама на ружье прыгнула!
Теперь она стояла в ресторане одинокая такая, в черном платьице с большими белыми пуговицами и белым воротником, и глаза у нее были удрученно разные, как бы с легкой косиной или неодинаковым блеском. Позже он рассмотрел, что глаза у нее самые обыкновенные, но тогда так ему показалось.
В общении с девушками Федор инициативой не отличался, и к другой он, наверное, побоялся бы подойти, а к Павлине почему-то подошел, не робея и не испытывая неловкости.
Он сказал ей сразу попросту:
— Чего такая невеселая?
— А тебе не все равно?
— Понимаешь ли, обидно, когда человек в такую ночь невеселый. Это нелогично. Другим от этого тоже становится не по себе.
— Тебе, например?
— И мне.
Она замолчала; выражение лица у нее было отсутствующим. Федор сказал:
— Ты Павлина?
— Да вроде. А что?
— Ничего. Просто приятно убедиться, что ты Павлина.
— А ты Федор?
— Да, — удивился он. — А где это написано? Павлина загадочно улыбнулась.
— У тебя на лбу. Кроме шуток, я знаю. Я же местная.
Помолчав, она так же загадочно произнесла:
— Зеленая лошадь…
— Где зеленая лошадь? — оторопел Федор. — Нигде никакой лошади.
— Вон. — Павлина ткнула пальчиком. — Которая с этим черным танцует.
Федор опасливо посмотрел в сторону, куда она показывала, и увидел вполне нормальную женщину — она работала инженером по сплаву на лесокомбинате. Но что-то в ее унылой стати и впрямь наводило на мысль о лошади.
— Почему же зеленая?..
— Не знаю, — пожала плечами Павлина. — Почему-то она всегда ходит в зеленых платьях. Вот и нынче… только что платье пошикарней.
Федор от души засмеялся.
— А вон медсестра Харя, — продолжала в том же духе Павлина.
На сей раз ее перст указующий пал на рыхлого мужчину, работающего в штатной должности медсестры в той же больнице, что и Павлина.
— Только ты не подумай, — поспешно добавила Павлина, — что это я его так прозвала. Это наши девчонки. Зеленую лошадь — да, моя вина, а медсестру Харю — тут я не виновата. Он очень добрый, я же его хорошо знаю, только у него внешность подкачала, да и сам посуди, как же это так, чтобы мужчина — и вдруг медсестра?..
В самом деле, это звучало несколько непривычно.
— Ты что же, каждому можешь дать такую характеристику? — побаиваясь Павлины и уже восхищаясь ею, спросил Федор.
— Почти. Но не совсем, конечно, такую… Ведь я в больнице работаю и знаю о других все, даже у кого какой состав крови…
Федор не бывал в здешней больнице, бог миловал.
— Какой же у меня состав крови?
Павлина быстро на него взглянула и потупилась.
— Хороший, — чуть слышно произнесла она. Федору как-то сразу стало жарко — вот хоть рви на себе рубашку. Поплыл перед глазами пестрый и суматошный, как растревоженный муравейник, зал, качнулись елочные петрушки и ослепительные шары.
Ударила в уши музыка — что-то обнаженное, влекущее, как запретный плод. Тем более влекущее, что громыхающие, изломанные ритмы вовсе не были лишены известного задора и известной мелодии.
— Тебе нравится? — хрипло спросил он.
— Что?
— Этот мотив.
— Нет.
— Почему? Ты только вслушайся. Вот, вот переход… Тра-та-та-та… там-там… Здорово, а? Смотри, вступают барабаны… Знаешь, эту пластинку мне прислали из Одессы, а я принес ее сюда на вечер. Это Глен Миллер.
— А мне все едино. Я же тебе сказала, что не смыслю в такой музыке.
Прежде она ничего ему не говорила. Федор огорчился.
Но тут же и обрадовался, что она не смыслит в такой музыке. Вот и отлично! Вот и прелестно, что ей неприятен Миллер, — это, наверно, инстинктивно восстает против всяческих извращений ее здоровое естество.
Федор искоса рассматривал девушку. У Павлины была не по-камчадальски гибкая фигура и по-камчадальски крепкие мускулистые ноги. У нее был бледный рот. И волосы, как у Брижит Бардо, — моды в нынешнее время доходят из Москвы до Камчатки ровно за пятнадцать часов полета реактивного лайнера.
В общем она, кажется, была некрасива. Здесь Федор столкнулся с нередким в человеческом общежитии случаем, когда некрасивая затмевает признанных красавиц, рослых, с матовыми, будто изваянными, как принято говорить, плечами и с лицами, будто вырисованными по лекалу. Он и раньше понимал, что для подлинной красоты одного лекала недостаточно, а иногда оно вовсе даже необязательно. Для подлинной красоты нужно нечто, чему никто никогда не придумал еще названия. Нечто легкое, как лебяжий пух, и тяжкое, как бездна.
