Марк Харитонов - Возвращение ниоткуда
— Дело? — сказал я.
— Повесточку прислали, значит, есть дело. А может, конечно, просто напутали. Или даже пошутил кто. Бывает. Все равно лучше выяснить сразу. Да, а матери пока вообще говорить не надо. Правильно? — и подмигнул по-свойски.
На скамейке у подъезда, подстелив под себя от сырости полиэтиленовый пакет, сидел заметно вдруг постаревший Виктор Павлиныч в пенсионерском френче; сизое пятно успело распространиться и на вторую щеку. Сложив по- стариковски ладони на закругленной рукоятке палки, поставленной между колен, он с насмешливым интересом наблюдал, как я, заглядывая то в открытку, то в номер над подъездом, уточняю правильность своего курса, и покачивал головой.
— Опаздываем, а? — укорил тоном добродушного школьного сторожа, уже прозвонившего к началу; но я все-таки удержался от соблазна поздороваться с ним, как со знакомым. — Ох, мать честная, когда же вы за ум возьметесь, честное слово?.. Ну, давай, не робей, авось обойдется. Лифт только не работает, ну, да третий этаж не высоко.
Я проскользнул мимо, как стараются проскользнуть мимо сумасшедших и пьяных, которых лучше не зацеплять излишним общением. Лифт в самом деле не работал. На лестнице пахло известкой не вполне просохшего ремонта, но потолок уже был испачкан, как водится, прилипшими обгорелыми спичками. Нужный мне номер действительно оказался на третьем этаже, он значился у кнопки звонка сбоку от двери, обитой коричневым дерматином, в ряду десятка таких же кнопок. Еще раз проверить по бумажке цифру и нажать. В смотровом зрачке засветилось электричество.
Налитое лицо с толстой от внутреннего сала кожей. Домашние тапочки и фуфайка, служебные синие галифе, заправленные в теплые носки потного цвета… разве что белесые волосы на темени поредели… (Снова напоминаешь себе, что не следует удивляться, а тем более проявлять удивление, и снова ни в чем не уверен). Не здороваясь и даже не взглянув на конверт, который я держал как объяснение своего прихода, лишь шевелением бровей подтвердив, что знает, кто я, он так же молча, подбородком указал на кучу домашних тапочек в углу, под вешалкой, где висело зимнее пальто с рыжим собачьим воротником, старомодный зонт и даже купальный женский халат с капюшоном. Я понял, что надо переобуться — паркет в коридоре блестел свежим лаком. Неловкость была в том, что от сырости и холода я опять по привычке обернул ноги старыми газетами, которые, конечно, превратились в бумажную труху, и эта труха до сих пор прилипала к носкам. Пригнувшись, чтоб загородиться спиной от надзирательского взгляда, я торопливо стал счищать клочья внутрь ботинка. Боже, на правом носке вдобавок проглядывала дыра! Немного бумажного мусора все же попало на пол, я быстренько подобрал его, всей спиной чувствуя насмешливый взгляд. Тем же безмолвным движением подбородка мне было предложено пройти вперед.
Растянутый, как в гостинице, коридор с поворотами, я шаркаю шлепанцами без задников по паркету, слыша сзади сопение сопровождающего. Из дальней двери санитарка в белом вывезла маленькую каталку с каким-то, видимо, прибором, закрытым стерильной салфеткой, тотчас скрылась за соседней дверью. Провожатый обернулся на меня, словно желая убедиться, успел ли я что-нибудь заметить, недовольно покачал головой: «Бардак, е-ту-ма»… Нет, это была не гостиница. Оранжевая крашеная лампочка горела над дверью слева, точно над рентгеновским кабинетом, где идет работа. Бабий крикливый голос слышался из-за дверей: «Ты, сука долбаная, думаешь со мной в молчанку играть? Ничего не знаешь, ничего не помнишь? Вспомнишь! Ты у меня такое вспомнишь, что сам удивишься, сколько из тебя дерьма повылазит. Сразу память прочистит, лучше, чем клизмой. И самому легче станет. Не помнит он!»… — но мой провожатый уже поспешил мелкими шажками вперед, чтобы открыть передо мной следующую дверь. Покачал опять головой чему-то своему; это можно было растолковать, как: «Ну дает!» — но было ли тут одобрение или наоборот?
Нет, я не испытывал удивления. Лишь отмечал вслед за мгновенным, точно легкая тень, замешательством: вот, значит, как это выглядит — как будто подтверждал что-то для себя, хотя еще не мог сказать, что «это». Поперек дальнего от дверей угла письменный стол с лампой под зеленым колпаком, рядом книжный шкаф, сплошь уставленный одной и той же книгой красного цвета. На подоконнике цветы в горшках. В проем полуоткрытой двери видна была вторая комната: старомодная железная спинка кровати с еще более старомодной горкой подушек на ней; на стене фотографии в рамочках, детский рисунок: дом и забор. Виктор Никитич — так мне приходилось его называть — указал мне стул у противоположной от стола стены, сам стал натягивать оставленный на спинке рабочего кресла пиджак с ромбовидным малиновым значком высшего образования. Пиджак не налезал на толстый рукав фуфайки; тогда Виктор Никитич просто накинул его на плечи, сел, наконец, за стол, и верхняя часть его приобрела вид отчасти официальный — благодаря значку, отчасти домашний — потому что пиджак был все же внакидку. Загорелась уютная лампа. Наклонясь боком, Виктор Никитич стал извлекать из нижнего ящика стола папки.
Их оказалось шесть. Угол потолка над столом был свежезамазан, но на нем проступали уже разводы новой сырости.
— Фамилия, имя, отчество? — приступил он голосом протокольным, как стук пишущей машинки, и надел очки. Странно, я все-таки ждал другого… не знаю, чего. Наверно, самое время было указать на несоответствие инициала, а заодно и на неточность адреса — теперь мне действительно захотелось, чтобы выяснилось недоразумение и можно было уйти. Собеседник, приподняв очки на лоб, посмотрел на открытку издалека без желания ее приблизить, словно не мог понять, о чем я.
— Может, вы желаете воспользоваться услугами переводчика? — вдруг спросил он.
Голос, как назло, опять предательски застрял.
— Я спрашиваю вас об этом потому, что наши правила дают каждому человеку право участвовать в сеансе на языке, который является вашим родным.
Я только молча покачал головой: не надо.
— Почему не хотите? — спросил он озабоченно и даже как будто обиженно, глядя на меня поверх очков; было чувство, что они ему только мешали. — Вы не думайте, мы происхождением или чем таким не интересуемся. Для нас все происхождения равны. У нас даже пункта в анкете такого нет. Вот, — показал мне издалека поднятый лист. — Наше дело обеспечить права. А то потом говорить будете.
Я замотал головой еще убедительней: не буду — но чувствовал себя все же слегка виноватым за неспособность пойти навстречу.
— Ну, дело ваше, смотрите. — Побарабанил пальцами по верхней папке. — Как вообще жизнь?
Я пожал плечами.
— А чего вы так жметесь? Расслабьтесь. Дома в порядке? Краны не текут? С соседями отношения нормальные? Ну? Откровенней. Может, какие жалобы? Санитарная обстановка, то, се? Чужие голоса слушаете? Не только в смысле радио? Идеи там разные бывают? Чувство тревоги или, допустим, вины перед неизвестно кем? Неужели все в порядке? Удивительно. Тогда, может, нам не о чем говорить? Или, может, просто не желаете по душам? Ну, как хотите. Можно и по-другому. — Побарабанил пальцами по столу. — Можно и по-другому. Можно… Вы ведь догадываетесь, почему вас сюда пригласили?
Голос совсем вышел из повиновения. Для экономии времени я опять же пожал плечами: откуда мне знать? Он не менее выразительно вскинул брови вместе с очками: в самом деле не догадываетесь? Я чуть-чуть развел ладонями, извиняясь за несообразительность. Следователь (наверно, это называлось все-таки следователь) хмыкнул, раскрыл верхнюю папку. Достал какую-то фотографию, посмотрел на нее, на меня, опять на нее. Положил снова в папку, закрыл, еще побарабанил пальцами.
— А вы подумайте, подумайте, — сказал он без выражения, заученно, механическим тоном. — У каждого найдется, что вспомнить. Или вы ангел безгрешный? Ангелов безгрешных я за этим столом пока не встречал. В этой комнате. Никакой, значит, вины, никаких сложностей, ни внешних, ни внутренних? Подумайте, подумайте, ложный стыд только вредит. Для вашей же пользы. И не только, между прочим, для вашей. О других тоже не забывайте. Которые, может, от вас зависят. От вашего поведения. Вам ясно, что я имею в виду? Не надо так закрываться, ни от себя, ни тем более от других. Все люди, все человеки. Один раз живем. А мы вам, если понадобится, поможем…
Неслышно открылась дверь слева от меня, вошел человек в спортивном свитере, вельветовых брюках и таких же, как у меня, тапочках — видно, переобулся у входа. В одной руке у него был портфель, в другой сетка-авоська с молочными бутылками. Виктор Никитич с явной неохотой встал из-за стола, снимая с плеч пиджак — голос между тем продолжал:
— Наш долг, наша служебная обязанность именно помогать человеку. Есть средства. Каждому найдется что вспомнить. Только надавишь немножко — сам удивишься… — тут следователь спохватился, ткнул пальцем куда-то под столешницу. Голос умолк.
