Елена Сазанович - Всё хоккей
– Ну что вы, – мне стало неловко, – я никого не подозреваю. Об этом и подумать нельзя. И тем более Надежда Андреевна. Просто… Возможно, кто-то сумеет вспомнить какие-то детали. Возможно, Смирнова сама что-то перепутала, я это вполне допускаю, она была в таком состоянии, вы понимаете.
– Да, я хорошо понимаю. И еще понимаю, что ей очень бы хотелось, чтобы именно я был виновен в пропаже папки. Еще бы! Складывается, как по писанному. Успешный, но не очень талантливый ученый-карьерист крадет неопубликованный труд, свежие мысли у простака гения, у святой наивности. А лучший друг семьи, журналист, решает провести собственное расследование и восстановить истину. Замечательно! Литературно! Даже кинематографично! Только, знаете, не складывается. Так как вам хотелось бы, не складывается. Злодей, во-первых, чрезвычайно талантлив, жертва довольно посредственна, хотя, повторюсь, у нее были все шансы стать гением, а правдолюб хочет лишь достигнуть собственной цели, а не правды, то бишь написать книгу или еще что.
Под «еще что» он понимал, безусловно, Смирнову. Но я, стиснув зубы, вновь решил проглотить и эту пилюлю.
– Да, кстати, еще одна маленькая деталь! – Макс поднял указательный палец вверх. – И жертва-то – не простак и уж, конечно, не святая наивность!
Вот оно! Я даже затаил дыхание. Главное не спугнуть. Еще чуть-чуть и возмущенный Макс выложит нелицеприятные факты про Смирнова. Только бы не спугнуть. Нависла напряженная пауза. И я ее не выдержал и спугнул.
– Если Смирнов обвинял абсолютно всех в убийстве, хотя бы и непреднамеренном, значит, он обвинял и себя?
– Ах, бросьте, – Макс раздраженно махнул рукой. И задел бокал с минералкой. Бокал чуть было не упал мне в руки. Но я ловко его успел подхватить. – И не ловите меня на слове! В запале мало ли что можно ляпнуть! К тому же, это идеи Смирнова на счет человеков-убийц. Моя точка зрения совершенно другая. Насколько Смирнов мог подвести идею о том, что все люди убийцы, настолько я ее мог разбить в пух и прах, доказав что убийц вообще не существует в природе. Есть только обстоятельства.
– Это все демагогия, – вздохнул я, определенно поняв, что спугнул Макса и вытянуть из него, во всяком случае, сегодня ничего не удастся.
– А наша наука и строится на демагогии. Она вся сплошная демагогия. Более того, я вам открою тайну, здесь и таланта особого не требуется. Здесь требуется один талант – риторики и умение вести спор. А главное, уметь любую идею, любую точку зрения перевернуть до неузнаваемости. Чтобы можно было взглянуть на нее с разных сторон. Вот почему сегодня эта наука так популярна, более того, дорого оплачиваема и престижна. Добро и зло – возведены до абсурда. Перемешаны в таких словесных изысках, что их уже не различить.
– Странно, – я усмехнулся. – А все представляется наоборот. Во всяком случае, я как журналист тоже кое-что понимаю в человеческой душе или характере.
– И что же вы понимаете?
– По логике, это Смирнов должен оправдывать всех на свете, даже убийц. С его тихим спокойным, почти забитым характером. А он наоборот объявляет всех преступниками. А вы… С вашей уверенностью, вашим практицизмом и здравомыслием вдруг оказываетесь каким-то прямо человеколюбом.
– А может, в этом и кроется логика? Вы не находите? Может, человеколюбом способен быть только удачливый человек, а не наоборот. Ведь удачливому не за что ненавидеть других. Это его все имеют право ненавидеть. А неудачливого все любят, тогда, как он, ненавидит всех. Вот и вся логика.
– Но, по сути, только страдание может привести к сочувствию.
– Страдание? Бросьте ваши штучки! Вы что думаете, удачники не страдают? Вам трудно будет меня понять, но поверьте на слово, удачу гораздо тяжелее перенести, чем неудачу. Люди проходят огонь и воду и, как правило, им тяжелее всего даются медные трубы. Согласитесь, ведь удача – это и слава, и деньги, и любовь. От этого можно и спиться. От несчастий тоже можно спиться, но в неудаче легче поддержат. А в удаче сами с удовольствием споят. Удачника с удовольствием подтолкнут к краю пропасти, разве не так? Удача несет преклонение и ненависть. Неудача – жалость и презрение. Первое перевешивает второе. Презрение можно перенести. Ненависть – с огромным трудом. Ненависть способна на убийство, тогда как презрение – нет. Презрение к неудачнику, напротив, ведет к самоуважению, самовозвышению. Ведь мы лучше того, кого презираем. Но мы хуже того, кто удачлив и может презирать нас. Удачливые люди, если они чуть слабы, как правило, плохо кончают. Неудачники, даже если они очень слабы, могут вернуться к жизни. У них больше шансов. Их жалеют и даже могут с удовольствием помогать. А удачных топят и уничтожают. Сила нужна для удачливых. Для неудачливых (они и так бессильны) нужна лишь удача.
– В таком случае, если продолжать вашу мысль, случись у вас катастрофа, вы потеряете и удачу, и все блага, что ее сопровождают, и возненавидите человечество?
– Прекрасный вопрос! – искренне расхохотался Макс, обнажив свои безупречно белые зубы. – Только, увы, не ко мне! Я ничего не потеряю. У меня нет для этого оснований. И хоть я не придумал программу собственной жизни, жизнь сама за меня ее придумала. Я могу терять. Но по минимуму, который быстро восстанавливается.
– От тюрьмы, и сумы не зарекайся, как говорят в народе.
Я вспомнил, кем являюсь на сегодняшний день. От тюрьмы недалеко, и от сумы. Я вспомнил, кем был совсем недавно. Еще жалкий месяц назад мог поклясться своей головой и повторить слова Макса, что никогда ничего не потеряю.
Вообще, последнее время я стал ловить себя на мысли, что стал другим. И не просто я сам, мой характер, мои привычки изменились после той трагедии. Моя речь стала умнее, глубже, сложнее. Как ни странно, но я уже без особых усилий подбирал слова, выстраивал их в замысловатые фразы, иногда достигая чуть ли не уровня риторики. Я вдруг понял, именно при знакомстве с Максом, что чувствую себя в диалоге, как рыба в воде. Именно потому, что всегда был таким. Просто моя профессия, где больше следовало работать ногами, нежели головой, не позволяла мне раскрыться. Впрочем, это не позволяла и мама. Сама мастер диалога и убеждений, она оставляла за собой право, и мыслить, и говорить. Моим же уделом была клюшка и молчаливое согласие с матерью. Теперь… теперь все по-другому. Клюшку я уже потерял, и мать тоже. Теперь мне самому предстояло работать головой. И у меня это, без ложной скромности, неплохо получалось. Оставалось разве жалеть, что я так мало читал. Впрочем, мало читая, я имел прекрасное представление о многих произведениях, улавливая и запоминая их смысл на слух. Теперь же, общаясь со Смирновой и Максом, я так же легко, на лету схватывал приемы риторических изысков.
– Ого-го! – Макс слишком откровенно посмотрел на большие квадратные часы, почти сливающиеся с белой стеной, и нетактично громко присвистнул.
Мне пришлось резко встать с места.
– Извините, – сухо сказал я. – Я действительно слишком уж воспользовался вашим гостеприимством.
Я прошел в коридор, набросил на себя потрепанное пальто и нахлобучил на глаза кепку.
– А я с удовольствием дал вам этим воспользоваться, – широко улыбнулся мне Макс, пожимая на прощание руку. – Тем более у нас не только был общий, как оказалось, друг, но и возникло общее дело.
Я вопросительно приподнял брови.
– Вы будете писать о жизни и смерти Смирнова, – пояснил Макс. – И мой долг всячески вам в этом помогать. А я примусь за скрупулезное исследование души того, кто убил ученого. Разве это не общая цель? Эти два человека, хоть и не были даже знакомы, но роковым случаем теперь навеки повязаны.
Краска медленно подступала к моему лицу, вплоть до удушья. И я некстати закашлялся.
– Холодновато, поди, в таком пальтишке, – сочувственно заметил Макс и бесцеремонно пощупал ткань старого пальто, приобретенного мною в комиссионке. – Но я смею надеяться, что ваша книга позволит вам приобрести что-либо подобротнее.
– Вы прекрасно знаете, что я пишу не ради гонорара, – сдавленным голосом прохрипел я.
– Безусловно! Это ваш долг и дань памяти погибшему другу. И, безусловно, мы еще встретимся. И я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Мне лишь нужно завершить кое-какие дела, и я полностью в вашем распоряжении. И тут же вас оповещу, позвольте ваш телефончик.
Макс тут же вытащил из кармана светлых хлопковых брюк мобильник, и я машинально продиктовал свой телефон.
– Всего доброго, – я вторично протянул руку, желая поскорее ретироваться.
Макс задержал мою руку в своей и навязчиво впился в меня глазами.
– Погодите, погодите, все-таки мне ваше лицо определенно знакомо, – он нажал на выключатель, яркий свет ударил мне прямо в глаза. Я резко зажмурился, мне показалось, что я на допросе.
– У меня феноменальная память на лица, – самодовольно произнес Макс. – Профессиональная привычка, в некотором роде. Я запоминаю с первого взгляда своих пациентов. Стоит мне лишь раз взглянуть им в лицо, я почти безошибочно угадываю суть, нет, не детали, а основную суть их характера. Детали уже потом, при откровенной беседе.
