Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Овощи протрите через сито. Добавьте кровь, коли она уже вскипела.
Нарежьте мясо мелкими, с серебряную монету, кусочками и все переложите в кастрюлю — к тому, что уже там.
Кипятите всю смесь, хорошенько помешивая, полтора часа, а для престарелого зайца — все два.
Добавьте горлец.
(Горлец, он же горец змеиный, он же раковая шейка, он же Polygonum bistorta — советую заменить его петрушкой, не пожалеете. Но на всякий случай сообщаю кое-какие сведения об этой травке. Растет по сырым лугам, полянам. Используют как вяжущее средство при лечении ран, кровотечений, чирьев, при поносах и при болезнях мочевого пузыря.
Прием внутрь. Порошок корневища раковых шеек по 0,5 г на прием в облатках, три раза в день, при летних поносах и дизентерии с частыми позывами и кровью. При кровотечениях из внутренних органов — каждые два часа по столовой ложке отвара из 5 г порошка раковых шеек и чайной ложечки семян льна на 200 г воды.
Наружно. Из отвара раковых шеек делают примочки (15 г на 500 г воды) на застарелые раны, чирьи и наружные язвы. Из раковых шеек в смеси с другими растениями делают отвар для ирригаций и промывания при белях. Для этого употребляют смесь мелко порезанных раковых шеек (20 г), травы пастушьей сумки (10 г), листьев омелы (15 г) и дубовой коры (10 г). Десять ложек смеси заливают 2 л воды и варят на медленном огне полчаса.
Dixi et animam méam salvavi. Вернемся к похлебке. — В.З.)
Посолить и поперчить по вкусу.
Шекспир при этом добавлял в варево ложечку меда.
А кто еще жив — те не меняются. Арсентьич с сыном Сашкой печку нам перебирали, покосилась, и друг перед другом выставлялись — снова, как и при тебе, чесали из Светония, думаю, близко к тексту, от Юлия Цезаря до Домициана. Я-то по сю пору не удосужился прочитать «Жизнь двенадцати цезарей». Арсентьич плохо ходит, нога гниет (ой, Осипыч, гниет, мать ее), до нас добредает — покурить, побормотать под нос свои байки, а Сашка по пятницам — в библиотеку и с полной авоськой книг назад, в грязь и вонь их с отцом берлоги. Она и при Зое-то была грязней некуда, а теперь оказалось — было куда. Какие еще новости… Валерку-Крота помнишь? Как он за час-другой в землю зарывался, метра на два уходил, когда глину добывал? Была у него теплица, чудовище из полусотни старых оконных рам с паровозной трубой посередке. Так вот, разобрал ее Крот: дров, сказал, идет дюже много, вся продукция этой теплицы стоит меньше, чем дрова. Мне это напомнило курьез с покупкой нашей избушки. Если помнишь, купили мы ее за двести рублей и нашли в сарае несколько кубов дров. Я и говорю хозяйке — дрова заберете или мне уступите? А та в ответ: «Чего ж не уступить, уступлю. Да хоть за четыреста рублей». Женя, Вити Ильина жена, совсем с глузду съехала. Дескать, я ее забор ломаю, когда машина протискивается между оградой и березой. Я, говорит, «маячок» поставила на штакетине, только ты (я то есть) проехал, смотрю — сдвинулся забор… А Витя ей: уймись, Женька, не позорься, сколько Осипыч нам добра сделал, не цепляйся ты к нему с забором этим. Плох он, Витя Ильин, не жилец — рак желудка неоперабельный. Скоро увидитесь.
Я провожу там отпуска и наезжаю раз-другой в месяц на несколько дней. И не нужен мне берег турецкий и, сама понимаешь, Африка, хотя себе не признаюсь и даже кокетливо от деревенской жизни в стишках открещиваюсь:
Под хмурым теличенским небом
Мотаю свой срок отпускной,
А мне бы в Италию, мне бы
В Лигурии ласковый зной.
Из юности дальней и гулкой
Мечту в своем сердце несу:
Зонтом шевельнуть на прогулке
Лист палый в Булонском лесу.
Еще я хочу на Канары,
Где вечный курортный сезон,
Там нежатся те, по ком нары
Скучают в московских СИЗО.
Наслышен я баек про Фиджи,
Тасман побывал там и Кук.
Остались довольны. Так фиг ли
Не съездить и мне, старику?
Есть также Гавайи, Таити,
До Ниццы рукою подать,
Так что ж меня гонит, скажите,
В Теличено, так вашу мать?
Кроме дятлоубийцы Адольфа обитал там, в Салтыковке-Малаховке-Удельной (в дальнейшем — СМУ), Федя-рассказчик. Упоительные вечерние часы на бревне у Фединого забора, пять-семь детишек с распахнутыми ртами слушают его поражающие воображение истории. С продолжениями, которых ждали, ради которых смывались из дому. «Тайна замка железного рыцаря». «Тайна кучки разбитого стекла». «Белые черепа». «Черная кошка». «Тайна профессора Бураго». Последнее, как Виталик обнаружил позднее, сочинил Шпанов. Там еще действовал великан-энкавэдэшник Негребецкий. Откуда Федя раздобыл историю Черной кошки лет за тридцать до Вайнеров, осталось загадкой. А вот остальное… Может, и сам что придумал. Главная фраза, снабжавшая повествование необходимой энергией, звучала весьма выразительно: «Машина взвыла и рванула». Хорошие ребята, как правило из МУРа или НКВД, ловили и нещадно убивали плохих ребят из стран капитализма и их русских пособников. Присутствовал и элемент чертовщины, неизбежно находивший в конце концов рациональное объяснение. В «Белых черепах» bad boys являлись словно привидения с оскаленными черепами, но оказалось, что они всего-то надевали на головы защитные шлемы и закутывались в плащи. Негребецкий (он, похоже, был сквозным персонажем во всех историях) бил их кулаком по головам, проламывая и черепа-шлемы, и черепа настоящие. А в «Кучке разбитого стекла» совершались убийства и ограбления, причем на месте преступления не оставалось никаких следов, кроме горки стеклянных осколков. Да еще редкие свидетели слышали характерный свист. По этим двум уликам какой-то мудрый детектив разгадал тайну, а потом и отловил гада. Совершив преступление, тот бросал под ноги и топтал сапогами некий стеклянный блок с пузырьками-пустотами, содержащими газ, который делал человека невидимым. Истечение газа сопровождалось свистящим звуком. Вот такая комбинация «Пестрой ленты» и «Человека-невидимки». Читал ли их Федя? Не знаю, но плел свои истории вдохновенно, умело прерываясь на восходящем витке сюжета, чтобы объявить ненавистное, но и сладостное: «Продолжение следует».
Следующим летом Федя не появился. Виталик пытался узнать о нем что-нибудь у девочки из соседней дачи, Фединой знакомой по Москве. Девочку звали Нина, она писала стихи, переводила Гейне и низкими жанрами литературы не интересовалась. Восторгов от Фединых историй не разделяла, о Феде отозвалась пренебрежительно и никаких сведений о нем не сообщила. Виталика, впрочем, пригласила — уже в Москве — на день рождения, усмотрев духовно близкого: так и сказала, без тени улыбки. А было ей, как и Виталику, лет десять. Духовная близость имела под собой прочное основание: он прочел ей раннее четверостишье Пушкина и на вопрос: «Чье?» — скромно ответил: «Мое». Наглотавшись Пушкина, бледный аденоидный мальчик с мешочками под глазами еще лет в семь писал неверным почерком на обложке тетрадки в косую линейку:
Уж утро близко, рассветает,
Над горизонтом свет давно,
И скоро, скоро засияет
На небе солнце. Вот оно
Холмы, долины осветило
И землю к жизни пробудило.
В селенье слышен звук рожков,
Выходят на поля стада,
Без них не пишем мы стихов —
Мы без пастушек никуда.
Однако бросим замечанья,
Такая мания печальна.
Или, побывав с мамой в Евпатории:
Ночь в Крыму наступает, как черная кошка,
Мглы походка почти не слышна,
И, гуляя по лунным дорожкам,
Ты в объятьях волшебного сна.
Его мучила несообразность размера, надо было расстаться с цветом кошки, но он не мог… Или после «лунным» что-то добавить? По лунным та-та-та дорожкам? Он подумает об этом завтра…
Приезжал как-то на дачу и одноклассник Юлик. Между ними было подобие дружбы. Ходили друг к другу на дни рождения. (Дни рождения — ритуал, проверка прочности связей. Повторные приглашения, а также взаимность таковых свидетельствовали о переходе приятельства в нечто большее. Дарились обычно книги с неизбежной надписью наискосок форзаца: «Дорогому X. в день рождения на память от Y. Дата».) Юлик приходил с братом Валериком, мальчиком столь же невзрачным, сколь Юлик был красивым. Но со своеобразным юмором, цитированием (Каверина?): «палочки должны быть попердикулярны» (ха-ха, поперди) — и стишком, им самим, возможно, и сочиненным:
Вот бежит собака,
В зубах — большая кака,
Подбегает кошка —
Оставляй немножко,
Подбегает мышка,
Открывает крышку,
Вынимает каку,
Затевает драку.
Виталик так и не решил загадки, откуда взялась крышка, — ни о какой кастрюле в стишке речи не шло, местонахождение каки определялось ясно и недвусмысленно — в зубах.
