Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная
Алексей продолжал ходить взад-вперед по чистенькой уютной комнате с побеленной печкой в углу, красивым, старинной работы резным буфетом с резными же, причудливыми дверцами. За стеклом стояли хрустальные рюмки, подставки для столовых приборов, небольшие вазочки, графинчики, лафитнички и внушительного вида фужеры ручной работы, тарелки, супницы, крюшонницы китайского и кузнецовского фарфора. Были здесь и несколько небольших, вырезанных из почти прозрачного камня — нефрита — фигурок-нецке, которые Надежда Васильевна просто обожала и которые зримо напоминали ей о прежней оренбургской жизни. В комнате стоял также классического вида книжный шкаф с ее постоянными спутниками — старинными фолиантами в кожаных переплетах с золотым обрезом — «История искусств», «Пушкин», издания середины XIX века, «Жизнь животных», Байрон на английском языке, Гете, Гейне и Шиллер на немецком, и целый ряд других ценных книг, также привезенных из Оренбурга, которыми они особо дорожили и которые берегли пуще всего остального, как и врученный ей по окончании Оренбургской частной женской гимназии М. Д. Комаровой-Калмаковой 3 июня 1914 года в знак высокого уважения «Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа и Псалтирь» в темно-зеленом переплете, с золотым крестом на обложке, изданный синодальной типографией Санкт-Петербурга в 1912 году. Каллиграфическим почерком выведена была дарственная надпись начальницы гимназии, законоучителя и настоятеля. Надежда Васильевна обычно, смеясь, все это называла остатками богатого оренбургского прошлого.
— Что это ты распереживался, Алексей? — спросила она мужа. — Тебя что, мои рассуждения так задели или Соломонов своими рассказами взволновал?
— В общем-то и то и другое. Я думаю, что рассуждать, как ты, на эту тему не только бесполезно, но и вредно. От наших рассуждений ничего не зависит, а вред — не дай Бог, кто услышит — может быть такой, что мы себе даже не представляем. Уверяю тебя. Слава тебе, Господи, за все это время никто нас пока не трогал. Ни за твое и твоих сестер дворянское происхождение, ни за мое купеческое. Да и детей тоже: дочка спокойно учится в университете, внук подрастает. Ты что думаешь, у тебя в инязе никто не знает, кто мы и откуда взялись здесь? Знают, еще как знают. Я в последнее время стал даже наших замечательных соседей подозревать в наушничестве и стукачестве. Это хорошо, что в Ташкенте люди добродушные да и ленивые малость от жары. К тому же стукачество здесь общественным мнением воспринимается крайне негативно, хуже воровства, за которое раньше, при эмире Бухарском да при Хивинском хане, пока их Фрунзе с Куйбышевым не изгнали за рубеж, руки рубили да уши отрезали, клеймили еще. Но сейчас, Наденька, времена очень и очень тяжелые. Поэтому заклинаю тебя, будь поосторожнее. Не говори ничего лишнего и никому. Не гневи Бога, дорогая! У нас с тобой жизнь, если хорошо приглядеться, по сравнению со многими другими людьми, которых я, например, знаю — просто сладкая. Запомни мои слова. Не раз потом вспоминать будешь не злым, тихим словом.
Я слышал, что в связи с новыми процессами в стране над космополитами сюда целая бригада чекистов с Урала приехала — из Свердловска, Челябинска, Перми. Не доверяют, видать, партийцы из центра местным большевикам. Считают, что успокоились, зажирели, продажными стали. Потому и меняют их на наиболее ортодоксальных ленинцев. Помяни меня, уральцы уж покажут всем здесь, и богатым, и бедным, почем фунт прованского масла. Так что будь осторожнее. Может, не так долго и терпеть осталось. А может, наоборот, еще хуже будет. Кто знает?
А что касается твоего проректора Владимира Зиновьевича, то я, например, слышал, что он совсем бдительность потерял из-за своих связей. Ташкент же совсем небольшой город, все всех здесь знают. Так вот, говорят, якобы он как-то остался в женском общежитии, угощал студенток вином, фруктами, а под занавес, пытаясь произвести на них, видно, особое впечатление, рассказал анекдот примерно такого содержания: «Входит после победы Черчилль в кабинет Сталина, держа в руках отлитую из золота фигурку богини Ники.
— Это вам, Иосиф Виссарионович! — говорит он. — Такую великую победу вы одержали. Это наш маленький, скромный подарок.
Иосиф, не глядя на фигурку, открывает правый ящик огромного письменного стола, за которым сидит, и бросает золотую Нику туда. Удивленный Черчилль перегибается своей здоровенной фигурой через стол, положа на него огромный живот, и заглядывает в ящик. Видит там россыпи бриллиантов, сапфиров, изумрудов и, в ошеломлении от всего увиденного, говорит:
— Ну, Иосиф Виссарионович, здесь у вас ценности такие, что дух захватывает. У нас бы такие, заверяю вас, за семью замками были.
На что Иосиф, покуривая свою непременную трубку, набитую табаком из папирос со странным названием „Герцеговина флор“, невозмутимо отвечает англичанину:
— Самая большая ценность у нас — человек».
Вот такой анекдот поведал твой проректор студенткам, одна из которых однозначно была стукачкой НКВД. Все, что произошло дальше, ты прекрасно и без меня знаешь. Но за него, Наденька, я совершенно спокоен. С его связями, я думаю, он долго сидеть не будет. Хотя уверен, что не будет больше и проректором. Но им такие люди, как он, очень нужны. Поэтому в данном случае давай лучше думать о себе. С нами бы в подобной ситуации не возились вообще. А потом представь себе, насколько этот человек распустился и что он себе позволяет, раз даже я рассказанный им анекдот знаю. А может, он вообще специально его рассказал? Может, он просто профессиональный провокатор, поп Гапон современный? Может такое быть? Конечно, может, Надюша. Поэтому будь осторожней.
Алексей опять вышел на крыльцо, спустился неспешно по ступенькам во двор, и, спокойно убрав посуду со стола, вымыл ее с мылом под рукомойником, забрал чайник с пиалами и занес все в дом, аккуратно поставил в буфет. А потом, окончательно закончив уборку, присел рядом с женой на стул. Обнял ее нежно за плечи и продолжил свой рассказ про Соломонова:
— Как рассказал Генрих, Надюша, наш Спас не принес, видно, зажиточному баварскому бюргеру счастья никакого. Усадьба, на которой он как муравей трудился не покладая рук, находилась почти в горах, невдалеке от дачи фюрера близ границы с нынешней Австрией. Когда в конце войны это место в предгорьях баварских Альп бомбила авиация союзников, один из фугасов попал в дом бюргера. Усадьба его сгорела дотла. Ценности вместе со Спасом неведомо куда неожиданно исчезли. Самого немца зарезали то ли пленные, как ишаки трудившиеся на него даже и после войны, подобно Соломонову, и вскоре разъехавшиеся по всему свету, то ли наши или американские солдаты, болтавшиеся тогда в этих местах. Потом, когда Баварию полностью оккупировали американские войска, то и их официальные представители, как слышал Генрих, активно интересовались художественной коллекцией его хозяина. Проводили даже специальное дознание, особо расспрашивая при этом соседей и бывших работников бюргера, тех, которых смогли найти, об иконе Спаса Нерукотворного. Но с той поры Соломонов об этой иконе ничего не слышал, да и не до того ему было, сама понимаешь. Позже его все же сдали советской военной администрации. Изъяли у него накопленные за время работы на бюргера — а он проработал на него немало лет — 2000 марок, дав расписку в том, что потом, после выяснения, все вернут с процентами на месте, то есть в Союзе. Расписка осталась в Германии у любовницы Генриха, а проценты вместе с деньгами, видимо, не понадобятся Соломонову вплоть до коренного изменения строя в СССР. Тем более что после фашистского ада, включая и каторжную работу на бюргера, Генрих чуть ли не до сегодняшнего дня отбарабанил и в нашем, советском, лагере, я тебе говорил. Совсем доходягой, оказывается, вернулся. Но сейчас уже выглядит заметно лучше, хоть и худой, и запуганный до невероятности. Что называется, глаза бегают, руки — потные. Благо что живой остался. Счастье-то какое, если вдуматься, что не убили, не расстреляли, не зарезали, не искалечили. Ни там. Ни здесь. А ведь могли бы. Причем запросто. Как говорил Танюшкин учитель русского языка в школе по кличке Тарзан: «Мы тебя повесим, зарежем, убьем, расстреляем и больше никогда, никогда не будем тебе подсказывать на контрольных по математике». Удивительно, Надюша, но его сын также русский язык в школе преподает в Ташкенте. И, представляешь, кличка у него, мне рассказывали, та же, что и у отца. Подумай только, что происходит, целая семья тарзанов! — улыбаясь уже, добавил Алексей.
— Сердцем чувствую, всем нутром своим, — проговорила Надежда Васильевна, выслушав внимательно рассказ мужа, — наш это Спас в Баварии был.
И уже почти осевшим от волнения голосом, приблизившись вплотную к мужу, добавила:
— Точно наш. Это он мне сегодня во сне весточку подал, знак, а может, и голос, что, мол, не печалься, найдусь я. Не зря же мне как-то приснилось, будто он мне прямо устами своими господними так и сказал: «Если не ты, то внуки твои обязательно меня найдут, да и Патриарху Всея Руси вручат». Так прямо и сказал, а то я разве знала бы, что патриаршество на Руси только лишь в 1918 году восстановили. Ни сном ни духом не ведала бы никогда. Об этом же никто ничего не знает и сейчас. Все в один день атеистами у нас стали рьяными. Безбожниками. Так же, наверное, как в одночасье идолов в Днепр при крещении побросали. Все о нем знают, помнят, вспоминают, особенно в самые тяжелые дни. А сказать не могут, да и не хотят. Добра от всего этого — ни в самое ближайшее время, ни потом — не жди. Если только опять все верующими вдруг станут. Тогда, может, и благодать вернется. Но на это разве можно надеяться?
