Джеймс Риз - Книга духов
По возвращении я застала дом голландца ярко освещенным, всюду горели свечи и лампы. И всюду царило безмолвие.
Мраморный пол вестибюля казался застывшим озером, прожилки выглядели трещинами при свете громадного канделябра, приспущенного на цепи и зажженного несколько часов тому назад, так что теперь свечи изливали не только свет, но и восковые слезы. Парадная дверь была распахнута. Арфа исчезла. На обеденном столе лежали пятидолларовые монеты, просыпанные из кожаного кошелька.
Я вернулась в вестибюль, дверь в подвал вела именно оттуда.
Дверь, казалось, была слегка приоткрыта. Что, если мне попробовать туда заглянуть, нет ли?.. В это мгновение он и заговорил, заставив меня торопливо обернуться – нет, крутнуться на месте волчком. Там, на лестнице – возле черной Мадонны, – сверкнули глаза Эдгара По.
– Это вы, не правда ли? – задал он вопрос.
Мой участившийся пульс выровнялся не сразу. За изящно выточенными балясинами перил Эдгар выглядел запертым в клетку. Я шагнула поближе к нему, небрежно развалившемуся не то на пятой, не то на шестой ступеньке.
– В городе только и толкуют, что о приезжем, с которым случился припадок в церкви Поминовения. С вами, не правда ли?
– Вы пришли с сестрой? – вместо ответа спросила я.
Эдгар усмехнулся:
– Я об этом знал. Знал, что это вы.
– Розали здесь?
– С умом безумье не всегда ль в союзе?[48] Да, она здесь. Там, внизу. – Он кивнул на дверь в подвал.
– Она с?..
– Nigrum, nigrius, nigro[49]. Да.
– А почему вы?..
– Вам следовало бы спросить, почему я вообще нахожусь здесь, в этом адском обиталище. Вот чем вам следовало бы поинтересоваться.
– Bon. D'accord[50], – ответила я. – Почему вы вообще?..
– Не знаю. Disons que…[51] Скажем, что… что я здесь потому, что… на этом точка, и довольно.
С этими словами Эдгар, подтянув колени к груди, крепко обхватил их руками. Рукава его рубашки были закатаны и позволяли видеть напрягшиеся тугими канатами мышцы. Кончики его пальцев были грязными – нет, до непроглядной ночной тьмы перепачканы в чернилах. Да и на нижней губе лежало пятно цвета индиго.
– Это Розали велела вам прийти?
Эдгар, поигрывая длинным шарфом из коричневой шерсти, перебросил один его конец себе через плечо. Потом, опершись острым подбородком о колено, процедил сквозь зубы:
– Я не принимаю от моей сестры никаких повелений, месье.
– Нет, – поперхнулась я, – конечно нет. – Я показала рукой на дверь в подвал и сделала к ней шаг. – Мы должны спуститься?
– Нет, – сказал Эдгар, однако я подошла к двери и уже собралась ее отворить толчком (если только она была не заперта), но Эдгар повторил, еще более настойчиво:
– Нет! Нам… нам, думаю, нужно подождать… Да, думаю, мы должны подождать.
Говоря это, он встал, а потом снова расположился на лестнице в прежней позе.
Он выглядел невыспавшимся. Под большими темными глазами набрякли мешки. Волосы были растрепаны, но черный локон по-прежнему падал на лоб.
И в лучшие минуты ни я, ни Эдгар не слишком жаловали пустую болтовню, и сейчас – а минута выдалась уж точно не лучшая – языки у нас никак не развязывались. О, как же мне хотелось поскорее услышать бой часов, скрип лестницы, свист зловонного ветра при появлении Элайзы.
Невероятно, однако в этот момент на свет вынырнуло стихотворение. Эдгар выхватил из заднего кармана, будто дуэлянт оружие, листок, сложенный вчетверо. Эдгар прочитал стихи уверенным тоном, нимало, думаю, не сомневаясь ни в силе своего искусства, ни в моей жажде этим искусством насладиться.
(Хотя я не чураюсь поэзии и питаю к ней склонность, приведу эти строки не по памяти. Розали в последующие годы подписывала меня на «Сазерн литерэри мессенджер», там я позже и наткнулась на эти стихи, заставившие меня вздрогнуть при воспоминании об их первом чтении вслух.)
В качестве предисловия Эдгар пояснил, что стихотворение некоторое время «дозревало», но вот прошлой ночью – «во сне», уточнил он, – приняло свою «непреходящую» форму:
Твоя душа обречена
Среди могил бродить одна:
Ничей тебя не встретит глаз,
Не вторгнется в твой тайный час.
– Очень мило, – заметила я, делая вид, что аплодирую.
– Attendez![52]– сердито оборвал меня он. – Это еще не всё.
Безмолвствуй в тишине ночной!
Ты одинок, хоть не один:
То духи мертвых пред тобой
Восстали вновь из домовин.
Ты будешь ими окружен –
Безволен и заворожен.
Если бы только он знал, подумала я, кто стоит над ним, чья тень на него падает и как близок час ее прихода.
Эдгар продолжал:
Лик светлой ночи омрачится,
Надежды луч не заструится
Для смертных с царственных высот
Во взорах звезд… Наоборот:
Их раскаленные орбиты,
Багровой кровию налиты,
Тебе – усталому – несут
Горячку, неизбывный зуд.
Мысли эти – несчислимы,
Видения эти – неистребимы:
Роса осыплется с ветвей,
Они – вовек в душе твоей.
Я услышала на лестнице из подвала шаги. Эдгар тоже их услышал и заторопился дочитать стихотворение до конца – внезапно севшим и слабым голосом:
Дыханье Бога – ветер – стих,
И на вершинах голубых
Туман завесой плотной лег –
Некий символ и залог.
О, как деревья он обвил –
Тайна тайн среди могил!
Эдгар, le pauvre. Он с трудом, спотыкаясь, докончил декламацию. Шаги на лестнице поднимались все выше, выше, и он, поспешно сунув листок в карман, искал у меня глазами не похвалы стихам, а скорее жалости, сочувствия, утешения.
Панель холла распахнулась.
Показалась Розали, с лампой в руке.
Когда же появилась сама Мама Венера – «тенью, тенью, только плотной», – и, в полном молчании прошаркав по мраморному полу к Розали у подножия лестницы, Эдгар… Эдгар прилип к изогнутой стене лестничного пролета. Он бы спрятался за черной Мадонной, окажись там для него достаточно места. Шарф, я видела, он судорожно прижал к лицу. Глаза его по-прежнему сверкали, как драгоценный металл, но теперь этот металл потускнел от времени.
Вот мы и сошлись: более чем диковинная ассамблея… Однако еще не все были в сборе.
И тогда – до слуха донесся первый из восьми ударов часов… О, как же резко впечатались мне в память остальные семь!
Настало время выхода Элайзы. Медленно, медленно, с нараставшей силой и напором, зародилось дуновение ветра. Ветра, не бывшего «дыханием Бога».
17
La muse malade[53]
Звучали два языка – язык живых и язык мертвых.
Мама Венера и я, как и Элайза Арнолд, слышали всех присутствующих, однако Эдгар и Розали своей матери не могли слышать. Не могли они и ее видеть, но каким-то образом, я уверена, ощущали ее присутствие – в особенности Эдгар.
Исходивший от Элайзы запах был не так силен, как прежде, поскольку явилась она неполным своим составом. Она была… словно бы растворенной – настолько, что парила за Эдгаром совсем близко, а он, похоже, чувствовал только внезапный ледяной сквозняк и от этого дуновения смерти прятал лицо в шарф. Несправедливо было бы назвать его трусом, это ясно, и все же поведение Эдгара следует определить как трусливое. Это тоже было очевидно – он дрожал, а щеки его попеременно то краснели, то покрывались бледностью. Он постарался отстраниться как можно дальше, сжавшись в комок на лестнице, и смотрел не на Маму Венеру (полагая, что зловонием и холодом разит от нее) и не на Розали, а на меня. Все это время он жаждал приближения ночи и скорейшей выпивки.
Свое нынешнее появление Элайза Арнолд обозначила слабо. Ветром подуло, да, и где-то задребезжало окно, но и только. Быть может, она пришла раньше, до моего возвращения, и дожидалась урочного часа на верхних этажах дома. Быть может, приходя вот таким образом – смутно, почти туманно очерченной, неплотно слитой с телом, принадлежавшим ей при жизни, она не имела достаточно сил, чтобы возмутить спокойствие ночи вихрем. И однако же совершила выход на сцену. С восьмым ударом часов, перед нами – четырьмя зрителями – она возникла и недвижно зависла над лестничной площадкой.
Я смотрела на актрису лишь краем глаза, так как знала свойства своего взгляда. Глаза Мамы Венеры скрывала вуаль, смотрела она на Элайзу или нет, было непонятно. Глаза Эдгара, цвета лунного камня, все еще были обращены ко мне. Я сочла за благо не избегать его встревоженного, вопрошающего взгляда. Глаза Розали рассеянно блуждали, не умея на чем-то сосредоточиться.
Первым заговорил Эдгар. Указывая испачканным в чернилах пальцем на Маму Венеру, он произнес:
– Запах склепа, он всегда от нее исходит… это веянье из разверстого гроба, клянусь! И я не в силах его терпеть. Не в силах!
– Но потерпеть ты должен, мой дорогой, – откликнулась Элайза Арнолд.
Эдгар не слышал ее – слышала я, это было понятно. Однако он умолк и медленно попятился от Мамы Венеры, пятясь по лестнице – все ближе и ближе к невидимой ему матери. Элайза с улыбкой шагнула вниз – к своему любимцу. Она как раз собиралась заговорить снова, но тут Эдгар вспылил:
