Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)
Солнечно, но холодновато — по калифорнийским меркам: днем всего 15°С. На верхней веранде приходится сидеть в одежде, загорает только лицо. Как бы мороз и солнце, с ностальгическим российским налетом. Российским и немного томас-манновским, из “Волшебной горы”, где пациенты дремлют в шезлонгах на холодном давосском солнце, закутавшись в верблюжьи одеяла. Важна не просто одетость, а именно запакованность, обрекающая на нирвану. Пытаюсь читать, но задремываю, и ветхий Данте выпадает.
Американцы не любят неподвижности. Даже загорая около университетского бассейна, студенты что-то учат, пишут на компьютере, в крайнем случае говорят по мобильнику. В основном же плавают, а то и прыгают с вышки, некоторые на олимпийском уровне. Ну, иногда окунутся в джакузи (тем более что биение струй поддерживает ощущение деятельности), погреются — и дальше прыгать.
А сауны совсем не понимают. Обыкновенных американцев в сауне почти не бывает — русские, финны, китайцы, индусы, кто угодно, только не собственно янки. Познакомился я там с одним регулярно ходившим вроде бы белым, так он оказался индейцем, на одну восьмую, но все-таки. Он писал киносценарии и надеялся под флагом своего нацменства пробиться в Голливуд — не помогло. Шутки насчет отсталости индейцев принимал с юмором. Спрашиваю, что это вы так опростоволосились с колесом. Да нет, говорит, колесо у нас было. Но не понадобилось и как-то не привилось. А было, было.
О том, почему американцы не понимают сауны, у меня есть теория. Спортивный, я бы даже сказал — экзистенциальный — кайф сауны основан на выдержке, терпении, пассивном страдании. Не только ты ничего не делаешь, но и с тобой ничего не делают — не то что, скажем, при массаже. Сухого жара — в отличие от пара в обычной бане — даже не видно. Страдание в чистом виде, спорт degrй zйro1 . Идея глубоко не американская2.
По доктору Споку, все беды человечества происходили оттого, что младенцев пеленали и они вырастали пассивными, закомплексованными. Американцы поверили доктору и распеленали детей. Теперь все свободны, без комплексов, все им дается — кроме сауны. Сауны понять не могут.
Действительно, такое неподвижное страдание — эмблема смерти. Особенно если ты запеленут, как мумия3, или прикован к специальной металлической плите, как Джеймс Бонд в “Голдфингере”, когда к его гениталиям приближается режущий плиту лазер. Да что Джеймс Бонд — любой приговоренный к смерти на электрическом стуле.
Правда, один смертник, по фамилии Вуд (Wood), и тут нашелся, внес самодеятельную ноту. Когда ему предоставили предсмертное слово, он сказал, обращаясь к свидетелям (без которых казнь недействительна):
— Господа, вам повезло присутствовать при интересном физическом опыте. Вы сможете убедиться в губительном воздействии электричества на дерево (wood).
Но не все отнеслись к электрическому стулу с такой научной объективностью, и постепенно его стали заменять более гуманными методами умерщвления, например инъекцией смертоносного яда. А недавно и ее один калифорнийский судья признал недопустимо жестокой — оказалось, она не всегда проходит безболезненно. Не полоний-210, но все-таки.
Придется срочно изобретать что-нибудь новенькое — уж очень нация привередливая. То им колесо не в жилу, то сауна не в кайф, то опыты с электричеством не устраивают, то яд, понимаешь, невкусный.
Но грех жаловаться. Кругом каникулы, солнце и полнейший Christmas .
АРМЕЙ, ПЛЕЙНБОЛ, ЖАЛО
Хотя Женька был младше и ниже ростом — был и остается,только теперь это все равно, — ведущая роль сразу отошла к нему. Мы познакомились по возвращении из эвакуации, в августе сорок третьего; мне было почти шесть, ему — четыре с половиной.
Солнечным утром я вышел во двор и увидел мальчика в темно-синей эспаньолке с красной каймой по двугорбому контуру (словари такой эспаньолки не дают, но эта производная от испанской пилотки на слуху у людей нескольких поколений). В руках у него был сачок, которым он готовился накрыть вившуюся над цветком бабочку. Он заговорил, и я услышал слова: капустница, крапивница, махаон, мертвая голова .
Женька собирал бабочек, рыбок, почтовые марки, имел полный пуговичный состав футбольной “Лиги А”. Кроме настоящих у него были марки вымышленной кошачьей страны с портретами королевской династии — Василия I и II, Игруна IV и других, нарисованных его дядей. В отца-поэта4 и дядю-художника Женька был выдумщиком. Когда я болел, мама, вообще строгая, пускала его, чтобы он развлек меня последними известиями из царства котов и рассказами про ноувежского чоута . Так сложилась моя ориентация на владеющего особым миром товарища, и позднейшие союзы с друзьями-соавторами следовали готовой прописи.
Двор был непроходной и сравнительно безопасный. Когда-то на месте дома стояла церковь, а на месте скверика располагалось кладбище. Женька находил в земле кресты и старые монеты. Весной мы пускали по ручьям кораблики, то есть щепочки, чья быстрее. С ребятами играли по мелочи в пристенок, всем двором, включая девчонок, — в двенадцать палочек.
Некоторое разнообразие вносили забредавшие во двор чужие ребята. Прибегал истеричный Шухат, то ли страдавший недержанием мочи, то ли шутовски его изображавший. Однажды кометой пронесся Коля Захаренко из Хилкова переулка, остервенело скандируя: Б...и, б...и, б...и, б...и — / Оторвали х.. у дяди! Появлялся Валя Шилин, живший в квартирке на углу Метростроевской и Хилкова, которую им выгородили по какому-то блату. Они с матерью приехали из Сибири, и Вера Артемьевна обшивала окрестных мальчишек штанами передовой кройки с особым хлястиком спереди; мама очень ее ценила. Валя рассказывал небылицы о своих сибирских подвигах. Потом они опять куда-то уехали, а теперь, я посмотрел, дом снесен, заменен более роскошным, и на месте их угловой квартирки — винный бутик “Кауфман”.
Армей придумал Женька. Заговорщическим тоном он сообщил мне, что секрет мужественности — в простой солдатской пище, всухомятку поедаемой на марше. Она укрепляет, закаляет, воспитывает выдержку. В подтверждение этой спартанско-почвеннической идеи он сделал непреклонное лицо, сжал кулак и одновременно притопнул ногой. Не поверить было нельзя. Мы созванивались и, тайно похитив из дома черного хлеба, колбасы и вареной картошки, сходились на нежилой верхней площадке лестницы, около чердака, чтобы разъесть по-братски поделенные припасы. Это называлось выноси на армей . Духом армея были в дальнейшем овеяны для меня мельчуковские турпоходы, а в Санта-Монике я приобщил к нему Катю. Под небом Калифорнии походная аскеза неизбежно окрасилась в расслабленные, хотя и диетические, тона: собачью колбасу сменили апельсины, папайя, манго.
Спортивная жизнь двора тоже проходила под знаком минимализма. Прыгали в высоту — через протянутую веревку. А играли в игру собственного изобретения, под англизированным названием плей-ин-болл . Мячом служила тряпичная подушечка, сброшенная из окна второго этажа мамой, которая больше не могла видеть, как мы бессмысленно слоняемся по двору. Она сшила мячик, предложила название, придумала правила. Игрок стоял в воротах шириной в три-четыре метра, помеченных кирпичами, и, подбросив мяч левой рукой, волейбольным ударом правой старался забить его в ворота противника. Играли в дальнем, самом уютном конце двора, около первого парадного. Несмотря на нищенскую незамысловатость, плейнбол продержался несколько лет, пока не появились футбольные мячи, волейбольные сетки и другие предметы роскоши.
На всем этом узнается легкий отблеск истории — гражданской войны в Испании, военной бедности, моды на еще не предавших союзников, — причем во вполне доброкачественном варианте. Если к кому применима формула “Мы ничего не знали”, так это к детям. Из штрихов тоталитаризма задним числом вспоминается разве что престарелый член правления кооператива Шеин, с толстовским именем-отчеством Иван Ильич, но — опять-таки задним числом — подозрительно чернявого и носатого вида. Он носил темный френч и сапоги, ходил медленно, говорил, по-сталински взвешивая каждое слово. Но никого вроде бы не преследовал, видимо, довольствуясь чисто портретным вхождением в роль.
Иногда он проводил в подвальной конторе кооператива лекцию о международном положении . Это был особый формат — говорилось, в сущности, то же, что в газетах, но с доверительным вкраплением людоедских антиимпериалистических деталей. Образцом ему служил классик жанра — некий Свердлов, говорили, что брат давно покойного первого главы Советского государства, читавший такие лекции в больших московских аудиториях. Помню, как позднее, во время антикосмополитической кампании (1949? 1952?), мой двоюродный дедушка5 сходил на лекцию Свердлова и, вернувшись домой, похвастался своей гражданской смелостью:
