Эми Тан - Клуб радости и удачи
Пронзительный голосок Гумы становится громче:
— Это же настоящий позор, что ты не посмотришь на нашу деревню и наш дом. Мои сыновья неплохо зарабатывают, торгуя овощами: у нас же теперь свободный рынок. За несколько лет мы накопили столько денег, что построили большой дом: трехэтажный, весь из нового кирпича, места хватает всем, еще и остается. И каждый год у нас все лучше с деньгами. Не только у вас в Америке знают, как разбогатеть!
Такси останавливается, из чего я заключаю, что мы приехали. И вдруг вижу, что перед нами увеличенный вариант «Хайатт редженси"1.
— И это коммунистический Китай? — вслух удивляюсь я и негромко говорю папе: — Это, должно быть, не та гостиница. — Быстро вытаскиваю наши бумаги, билеты, заказы на гостиницы. Я совершенно определенно попросила агента из бюро путешествий подобрать что-нибудь недорогое, в пределах тридцати-сорока долларов. Я абсолютно в этом уверена. А в бумагах значится он самый: Гарден отель, Хуаньши Дун Лу. Ну ладно, получит же он на орехи, наш агент, — это все, что мне.остается сказать.
Отель просто великолепен..Коридорный в полной форме и безукоризненно отутюженной шапочке подскакивает к нам и принимается перетаскивать вещи в холл. Изнутри отель напоминает торговый центр с целыми рядами маленьких магазинчиков и ресторанов, сплошь гранит и стекло. Но все это не столько впечатляет меня, сколько беспокоит. Я думаю, во что нам обойдется вся эта роскошь. И потом, Гума, конечно, решит, что мы, богатенькие американцы, даже одну ночь не можем провести без своих удобств.
Но когда я подхожу к стойке администратора, готовая возмутиться, что все перепутано, выясняется, что все правильно. Наши комнаты уже приготовлены и оплачены, тридцать четыре доллара каждая. Я чувствую себя так, словно меня обвели вокруг пальца. Гума же и остальные, похоже, вполне удовлетворены нашим сегодняшним пристанищем. Лили смотрит во все глаза на ряды автоматов с видеоиграми.
Все наше семейство загружается в один большой лифт, коридорный машет нам рукой и сообщает, что будет ждать нас на восемнадцатом этаже. После того как двери лифта закрываются, внутри воцаряется молчание, и разговор возобновляется, только когда они, ко всеобщему облегчению, снова раздвигаются. У меня возникает подозрение, что Гума и остальные никогда не поднимались на лифте так высоко.
Наши с папой комнаты расположены рядом; они совершенно одинаковые: коврики, занавески, покрывала в бежевых тонах, цветной телевизор с дистанционным управлением, вмонтированным в ночной столик между двумя односпальными кроватями. В ванной стены и пол облицованы мрамором. Я обнаруживаю встроенный бар с маленьким холодильником, набитым банками пива «Хайнекен», кока-колы, лимонада «Севен-Ап», миниатюрными бутылочками виски «Джонни Уокер», рома «Бакарди» и Смирновской водки, пакетиками с драже «М энд М», засахаренными орешками и шоколадками «Кэдбери». И опять я произношу вслух: «Это коммунистический Китай?» Папа приходит ко мне в комнату. — Они решили, что мы никуда не пойдем и будем общаться здесь, — говорит он, пожимая плечами. — Они говорят-так будет меньше забот и больше времени поговорить.
— А как же обед? — спрашиваю я. Я уже несколько недель представляла себе свой первый настоящий китайский обед: большой банкетный стол с дымящимся супом в украшенной причудливой резьбой тыкве, с цыплятами, запеченными в глине, с уткой по-пекински и кучей закусок.
Папа подходит к столу и берет в руки буклет с перечислением гостиничных услуг, лежащий рядом с журналом «Тревел энд лейжер». Быстро перелистав страницы, он показывает мне меню.
— Вот что они хотят, — говорит папа.
Ну что же, решено. Мы будем обедать сегодня в номере, всей семьей, заказав гамбургеры, жареную картошку и яблочный пирог.
Гума и все остальные отправились вниз поглазеть на магазины, пока мы с папой приводим себя в порядок. После духоты в поезде мне не терпится принять душ и надеть что-нибудь полегче.
В пакетике с шампунем, обнаруженном мною в номере, оказалась темная жидкость, по цвету и консистенции очень похожая на соевый соус. «Вполне может быть, — думаю я. — А ничего не скажешь. Это Китай», — и втираю содержимое пакетика в свои слипшиеся волосы.
Стоя под душем, я понимаю, что впервые после прилета осталась одна. Кажется, уже целая вечность прошла. Но я не испытываю облегчения, а наоборот, чувствую себя очень одинокой. Я вспоминаю, как мама говорила, что мои гены активизируются и я стану китаянкой. Интересно, что она имела ввиду?
В первое время после маминой смерти я задавала себе множество вопросов, зная, что на них некому ответить. Я как будто нарочно растравливала себя, словно стараясь самой себе доказать, как глубоко я страдаю.
Но сейчас я задаю себе вопросы скорее потому, что действительно хочу знать ответы. Какую свинину мама использовала для начинок, чтобы фарш получился мелким, как песок? Как звали моих дядьев, погибших в Шанхае? Что все эти долгие годы она думала о своих старших дочерях? Вспоминала ли про них каждый раз, когда я выводила ее из себя? Хотелось ли ей, чтобы на моем месте были они? Пожалела ли она хоть раз, что это не так?
Я просыпаюсь в час ночи оттого, что кто-то барабанит пальцами по стеклу. Должно быть, я заснула в неудобной позе, и теперь все мышцы у меня свело. Я сижу на полу, прислонившись к одной из кроватей. Рядом лежит Лили. Все остальные тоже спят, растянувшись на полу и на кроватях. За маленьким столиком сидит сонная Гума. А папа смотрит в окно, барабаня пальцами по стеклу. Последнее, что я слышала из их разговора, — это, как папа рассказывал Гуме свою жизнь с тех пор, что они не виделись. Как он поступил в Янь-цзинский университет в Пекине, как потом получил должность в газете в Чун-кине, где он встретил мою маму, молодую вдову. Как потом они вместе отправились в Шанхай на поиски маминых родителей, но нашли только развалины вместо дома. Потом перебрались в Кантон, оттуда — в Гонконг, Хайфон и в конце концов в Сан-Франциско…
— Суюань не говорила мне, что все эти годы пыталась разыскать своих дочерей, — говорит он теперь тихим голосом. — Конечно, я сам не заговаривал с ней на эту тему. Я думал, ей стыдно вспоминать, что она их бросила.
— Где же она их оставила? — спрашивает Гума. — И как они нашлись? У меня уже сна ни в одном глазу. А ведь я слышала почти всю эту историю от маминых подруг.
— Это случилось, когда японцы взяли Куэйлинь, — говорит папа.
— Японцы в Куэйлине? — восклицает Гума. — Не было такого и быть не могло. Японцы никогда не брали Куэйлинь.
— Да, так писали в газетах. Но я знаю, что было на самом деле, потому что работал тогда в телеграфном агентстве. Гоминьдановцы сплошь и рядом нам указывали, о чем можно, а о чем нельзя сообщать. Но мы знали из своих источников, что японцы заняли провинцию Гуанси, мы получали сведения о том, что их войска захватили железную дорогу Ухань — Кантон и что они стремительно наступают со всех сторон, приближаясь к столице провинции. Гума удивлена:
— Если люди этого не знали, как Суюань смогла узнать о приближении японцев?
— Ее предупредил под большим секретом один гоминьдановский офицер, — объясняет папа. — Муж Суюань тоже был офицером, а все знали, что офицеров и их семьи убивают в первую очередь. Поэтому она собрала кое-какие пожитки и посреди ночи, взяв своих двух дочерей, ушла из Куэйлиня пешком.
— Как она могла бросить таких крошек! — вздыхает Гума. — Девочки-двойняшки. Нашей семье никогда не выпадала такая удача, — она зевает. —
Как их зовут?
Я внимательно прислушиваюсь. Я ведь собиралась, обращаясь к ним, говорить просто «сестра». Но теперь мне хочется знать, как звучат их имена.
— Они носят фамилию отца, Ван, — говорит папа. — А зовут их — Чан Ю и Чан Ва.
— Что это означает? — спрашиваю я.
— Ах, — папа рисует на стекле воображаемые иероглифы. — Одно имя означать Весенний Дождь, другое — Весенний Цветок, — объясняет он по-английски, — потому что они родиться весной, и, конечно, дождь сначала, цветок потом, в такой порядок девочки появиться на свет. Ну не поэт ли твоя мама?
Я киваю и вижу, что Гума тоже кивает, но кивнув, больше не поднимает головы. Она глубоко и шумно дышит. Гума заснула.
— А что означает мамино имя? — шепотом спрашиваю я.
— Суюань, — говорит папа, и опять рисует невидимые иероглифы на оконном стекле. — То, как она писать это по-китайски, означать Затаенное Желание. Очень красивое имя, не так простое, как название цветка. Видишь первый иероглиф, что-то вроде Навсегда Никогда Незабываемый. Но можно написать Суюань no-другой. Звучать одинаково, но значение противоположный. — Его палец вычерчивает другой иероглиф. — Первая часть выглядеть так же: Навсегда Никогда Незабываемый. Но если последняя часть добавлять к первая, все вместе значить Долго Вынашиваемый Обида. Когда твоя мама сердиться на меня, я сказать, что ее имя должно быть Обида. — Папа смотрит на меня со слезами на глазах.
