Габриэль Маркес - Сто лет одиночества
– Вот здорово! – воскликнул он. – У нас в Макондо уже есть телеграф!
Его ответ был категоричен. В ближайшие три месяца он перенесет свою штаб-квартиру в Макондо. Если к тому времени не застанет в живых полковника Херинельдо Маркеса, расстреляет на месте всех пленных офицеров, начиная с генералов, и прикажет, чтобы его подчиненные впредь не брали пленных до конца войны. Когда три месяца спустя полковник Аурелиано Буэндия с победой вошел в Макондо, первым бросился его обнимать у ворот города живой полковник Херинельдо Маркес.
Дом был полон детей. Урсула приютила Санта Софию де ла Пьедад с ее старшей девочкой и двумя близнецами, родившимися через пять месяцев после расстрела Аркадио. Наперекор последней воле казненного Урсула при крещении дала правнучке имя Ремедиос. «Я уверена, что Аркадио именно это хотел сказать, – твердо заявила она. – Не надо называть ее Урсулой, девочка настрадается с этим именем». Близнецы стали зваться Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй. Амаранта и о них взяла на себя заботы. В знаменательный день победы расставила деревянные стульчики в зале, пригласила соседских детей и устроила веселое представление. Когда полковник Аурелиано Буэндия под звон колоколов и треск петард подъезжал к дому, его приветствовал хор ребячьих голосов. Аурелиано Хосе, пошедший ростом в деда, наряженный в мундир революционного офицера, торжественно отдал ему честь у порога.
Не все события были благоприятными. Год спустя после побега полковника Аурелиано Буэндии его брат Хосе Аркадио переехал с Ребекой в дом, построенный Аркадио. Никто не узнал о том, что именно он помешал расстрелу. В новом доме, расположенном в лучшем углу площади под тенистым миндальным деревом, которое осчастливили своими гнездами три малиновки, в доме с парадным подъездом и четырьмя окнами на солнечную сторону распахнулись двери для гостей. Старые приятельницы Ребеки, и среди них четыре сестры Москоте, все еще ходившие в девицах, возобновили свои вышивально-вязальные собрания, ранее проходившие в галерее с бегониями и прерванные несколько лет тому назад. Хосе Аркадио продолжал владеть присвоенными землями, право собственности на которые было признано правительством консерваторов. Люди видели, как ежедневно он возвращается с охоты верхом на коне со своей двустволкой в сопровождении свирепых псов и со связкой кроликов на луке. Одним сентябрьским днем черная грозовая туча заставила его вернуться домой раньше обычного. Он кивнул в столовой Ребеке, привязал в патио собак, затем разделал в кухне кроликов для копчения и пошел в спальню сменить одежду. Ребека объясняла потом, что, когда муж отправился в спальню, она мылась в ванной и ничего не знает. Подобной версии трудно было поверить, но другой, более правдоподобной, не нашлось, да и никто не мог бы ответить, зачем Ребеке убивать человека, который сделал ее счастливой. Это была, кажется, единственная тайна Макондо, которая не нашла объяснения. Едва Хосе Аркадио запер дверь спальни, как дом потряс пистолетный выстрел. Струйка крови вырвалась из-под двери, пересекла залу, оказалась на улице, потекла прямо по неровным тротуарам, спускаясь по ступенькам и поднимаясь на приступки; оставила позади Турецкую улицу, потом завернула сначала направо, потом налево и под прямым углом направилась к дому Буэндия, нырнула под запертую дверь, преодолела гостиную вдоль стен, чтобы не испачкать ковры, проникла через вторую гостиную в столовую, где размашистой дугой обогнула стол, змейкой проползла по галерее с бегониями, незамеченной пробежала под стулом Амаранты, которая учила арифметике Аурелиано Хосе, и бросилась в кладовую, а затем тонко выплеснулась в кухню, где Урсула собиралась разбить тридцать шесть яиц для теста.
– Пресвятая Дева Мария! – воскликнула Урсула. Она пошла вспять по кровавому следу к истокам струйки, перебралась через кладовую, прошлепала через галерею с бегониями, где Аурелиано Хосе нараспев повторял, что дважды три – шесть, а трижды три – девять, пересекла столовую и гостиные и направилась прямиком по улице, свернула направо, потом налево до Турецкой улицы, забыв, что ковыляет в кухонном переднике и домашних туфлях; выбралась на площадь и ринулась к двери дома, в котором ни разу не была, и распахнула дверь спальни, и почти задохнулась от порохового дыма, и наткнулась на Хосе Аркадио, лежащего ничком на полу в обнимку с крагами, которые только что снял, и увидела самое начало уже неживой кровавой нити, тянувшейся из его правого уха. На теле ран не нашли и определить оружие не сумели. Также невозможно было избавиться от тяжелого порохового духа, которым пропитался труп. Сначала тело три раза вымыли мочалкой с мылом, потом оттирали уксусом с солью, затем – лимонным соком с золой и, наконец, погрузили в бочку с жавелем на целых шесть часов. Его терли с таким старанием, что татуированные арабески заметно поблекли. Когда прибегли к последнему средству, – нашпиговав перцем, тмином и лавровым листом, день варили на медленном огне, – он начал распадаться, и пришлось спешно устраивать похороны. Хосе Аркадио похоронили в специальном герметичном гробу двух метров и тридцати сантиметров длиной и метр десять сантиметров в ширину, обитом изнутри железом и завинченном стальными болтами, и, несмотря на все это, по улицам, где шла траурная процессия, несся запах пороха. Падре Никанор со своей вздувшейся и твердой, как барабан, печенью осенил покойника крестным знамением, не вставая с кровати. Хотя позже могилу обложили кирпичом и засыпали золой, опилками и негашеной известью, от кладбища многие годы несло порохом, пока инженеры из Банановой компании не замуровали могилу в бетон. Как только гроб вынесли из дому, Ребека заперла двери и похоронила себя заживо, укрывшись толстой скорлупой пренебрежения, которую не удалось пробить ни одному земному искусу. Лишь однажды, уже в старости, выбралась она на улицу, напялив шляпу с цветочками и надев туфли цвета черненого серебра, когда Вечный Жид пронесся через городок и обдал его таким жаром, что птицы пробивали металлические сетки на окнах, чтобы умереть в спальнях. Последний раз ее видели в живых, когда она метким выстрелом прикончила вора, пытавшегося взломать дверь дома. Никто, кроме Архениды, ее наперсницы и служанки, не общался с ней с того времени. Случайно стало известно, что она пишет письма епископу, которого считает своим двоюродным братом, но о том, что пришел ответ, разговоров не было.
Макондо забыл о Ребеке.
Триумфальное возвращение не вскружило голову полковнику Аурелиано Буэндии и не притупило чувство опасности. Правительственные войска оставляли города без сопротивления, и сторонники либералов воспринимали это как победу, веру в которую не следовало разрушать, но мятежники знали правду, а лучше всех знал ее полковник Аурелиано Буэндия. Хотя под командой у него было более пяти тысяч человек и в его власти были два прибрежных штата, он понимал, что прижат к морю и что его политические позиции не слишком прочны, ибо, когда он велел восстановить церковную колокольню, разбитую залпом правительственных пушек, больной падре Никанор заметил из постели: «Какая несуразица: защитники веры Христовой разрушают церковь, а еретики берутся ее отстроить». Пытаясь выбраться из окружения, полковник Аурелиано Буэндия часами сидел на телеграфе, совещаясь с правителями других городков, и все более приходил к убеждению, что война застопорилась. О новых победах либералов прокламации сообщали в восторженных тонах, но, сверяя с картой реальные достижения, он видел, что его войска углубляются в сельву, отбиваясь от москитов и малярии, и продвигаются вперед не туда, куда надо. «Мы только время теряем, – жаловался он своим офицерам. – Мы, воины, будем и впредь терять время, пока эти партийные подонки клянчат места в парламенте». Бессонными ночами, вперив глаза в потолок, лежал он в гамаке, который повесил в той самой комнате, где был приговорен к расстрелу, и видел перед собой этих адвокатишек в черных костюмах, выходящих из президентских покоев в холодный утренний туман с поднятыми до ушей воротниками пальто. Они потирают руки, перешептываются и укрываются в темных ночных кафе, чтобы потолковать о том, что хотел сказать президент, когда сказал «да», или что хотел он сказать, когда сказал «нет», и даже поразмыслить, о чем думал президент, когда говорил абсолютно о другом, в то время как он, полковник Аурелиано Буэндия, ошалевает от москитов и от тридцатипятиградусной жары и с трепетом ждет рассвета, ибо, возможно, придется дать своим людям приказ броситься в море.
В одну такую тревожную ночь, когда Пилар Тернера, которая постоянно грешила и каялась, была в казарме, он попросил ее погадать на картах. «Не разевай рот, – было все, что установила Пилар Тернера, трижды собрав и раскинув карты. – Не знаю, что это значит, но вижу очень ясно: не разевай рот». Спустя два дня кто-то дал одному из денщиков большую чашку кофе без сахара, денщик отдал ее кому-то другому, этот – третьему, и в результате чашка оказалась в кабинете полковника Аурелиано Буэндии. Он не просил кофе, но раз он оказался под рукой, выпил. Напиток содержал дозу рвотного ореха, способную убить лошадь. Когда полковника доставили домой, тело его было согнуто в дугу и одеревенело, а язык прикушен зубами. Урсула отбила сына у смерти. Промыв ему желудок, она завернула его в горячие простыни и два дня давала пить яичный белок, пока измученная плоть не расслабилась в покое. На четвертый день опасность миновала. Урсула и офицеры, поборов сопротивление, заставили полковника пробыть в постели еще неделю. Только тут он узнал, что его стихи не сожжены. «Мне не хотелось торопиться, – пояснила Урсула. – Когда я разожгла печь в тот вечер, я сказала себе: пусть сначала принесут труп». В светлой дымке выздоровления, в кругу запыленных кукол Ремедиос полковник Аурелиано Буэндия, читая свои стихи, оживил в памяти главные моменты своей жизни. И снова взялся за перо. Проводя долгие часы вдали от ужасов нелепой войны, он переливал в стихотворные формы все свои ощущения от встреч со смертью на узкой дорожке. И его мысли так просветлели, что можно было читать их вдоль и поперек. Однажды ночью он спросил полковника Херинельдо Маркеса:
