Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы
И автобус остановился.
Дора, обмерев, приготовила кулаки.
Минин и Пожарский сказал:
— А не лучше ли мне выйти и ждать обратного?
— Да нет, — как бы сам себе откликнулся Пупок. — Выйти бы, конечно, можно, если нужно. Правда, толкать его придется. Он вроде или сломался, или горку не взял…
Эдик Аксенюк, упираясь в потолок, глянул из-под подмышки в окно и сообщил:
— Шофер за водой пошел.
— А до постового еще вона сколько, — вздохнул кто-то.
Дора кулаки сжала.
Шофер шел со скомканным ведерком к колонке, торчавшей на солнце из серого в проросших травой трещинах горбатого асфальтового квадрата. У колонки стоял совсем еще маленький мальчик и восхищенно глядел на вдруг приехавший голубой автобус, на его слепые окошки, за пыльными пузырями которых не виднелись пассажиры, и, главное, на водителя, откинувшего щелястые боковины радиатора и вывинтившего пробку, отчего из круглой большой дырки пошел пар.
— Дядя, — сказал мальчик, — можно я нажму? Я теперь умею!
— Жми, — согласился шофер.
Мальчик повис на литой ручке, чтобы весом вызвать воду. Его тяжести для этого уже хватало, а чтоб воздействию ее не препятствовать, то есть не упираться ногами в землю, он их поджал. Шофер повесил мятое ведро, и в ржавое дно тихо уперлась стеклянная трость узкой книзу струи. Чтобы она не прекращала утыкаться, мальчик весь напрягся, однако и он, и шофер знали, что на стеклянной струе ведро наливается не быстро, и шофер хотел было прибавить ладонь на ручку колонки, чтоб вода пошла белая и шумящая, но мальчик и сам знал, что для такой воды нужно, и, хотя он только вчера научился, сегодня она у него уже дважды получалась — белая и шумящая от мельчайших пузыриков. Он обхватил ногами колонку, создав добавочный рычаг, и сразу по колоночному навершию стало видно (оно шевельнулось на четырех болтах и выперлось вверх от каких-то перемещений внутреннего своего устройства), что мальчик делает все правильно. Он был еще очень маленький, а на него обратил внимание руливший автобусом человек, во власти которого было позволить нажать!
От шумящей струи вода сразу стала переливаться через край, и шофер, снимая ведро, сказал: «Отцепляйся и отдохни, сейчас опять надо будет». И ушел выливать воду в дырку. И пришел снова. И снова было счастье. И шофер опять вылил воду, но уже в горловину, паром не исходившую, а потом, пристроив ведерко куда-то за щеку мотору, захлопнул боковые створки, навинтил пробку, подошел к колонке и сказал:
— А теперь полей-ка! Рожу ополосну и попью маленько тоже!
И было счастье, когда он сперва взял воду в горсти (мальчик догадался, что струя должна быть стеклянной, и, пыхтя, висел на ручке), ударил в ладони лицом, а потом мокрым этим лицом к струе склонился (мальчик знал, что и сейчас нужна стеклянная), вдвинул губы в самоё воду и каким-то приспособлением в организме (мальчик пока не знал каким, потому что так пить еще не умел) стал откусывать водяное вещество стеклянной трости, отчего та отклонилась и в потемневший теперь мокрый асфальт перестала вертикально упираться, а разлеталась в солнечные брызги и водяные щепки.
Попивший водитель обошел машину, и столпившиеся у двери, пока еще не свисавшие люди, завидев его, с готовностью повисли, перестав подтягивать для отогрева озябших запястий рукава к варежкам. Водитель сказал: «А ну войти и дверь закрыть!», расставил руки, схватился за притолоки, обнял всех повисших одним обхватом, хотя было там обхвата на три, и стал колотить в них шоферской грудью, поднимая сандалетами горячую пыль на обочине.
От сваебойных его ударов народ начал пропадать внутри, причем исчезновение каждого знаменовалось внутриутробным воплем кондукторши: «Беритя билеты, кто вошли!»
Вколотив висевших, отчего внутри, урча, словно во чреве, всё переместилось и уплотнилось, и поглядев на задние колеса, низы которых обвислыми щеками лежали на снежной перхоти, а верха ушли под надбровья крыльев, так что автобус присел на зад, словно обалдевшая от многодневной случки сука, шофер вздохнул и двинулся к кабине. Но едва он ушел, с ближайших остановок прибежали люди, удивленные, что автобус до них не доехал, и комом повисли, оттягивая руки и туловища.
Автобус снова заурчал, как желудок, и потащился одолевать горку.
— Вошедчие, беритя! Стоячие, подвиньтесь!
Пупок нащупал на чьем-то кармане зашпиливающую английскую булавку, отстегнул ее, передал из правой руки в левую и вонзил где-то сбоку в чью-то задницу. «Уй! Что это?» — завопила задница, рванулась, создала нужную для попадания в карман обстановку, и Пупок взял что было.
— Запонки!
— Куда прешь, намыленный?!
— Вставные челюсти берут… — удрученно просипел астматик.
— Подкиньте, ребя! — возник горестный голос Анатолия Панфилыча. — Не постовых это дело, не милицейское, а секретная тайна от вредителей. Лучше подкиньте, не то мы всем автобусом попели!
Стоило Анатолию Панфилычу это сказать, и стало тихо.
— А до постового далеко! — возник в тишине Эдик Аксенюк. — Эх, жидье-битье! А, Дора?
— Эдик! Имей в виду, меня типает твой разговор! — отозвалась Дора, и руки ее дрогнули.
— А мы возьмем и сами обыщемся! — сказал вдруг поразительную вещь астматик, хотя земля давно уже была ему пухом.
— Обыск! Обыск! Обыск!
И автобус встал.
Встал он, уткнувшись в лежавшее поперек дороги бревно, вероятно, скатившееся с дровней.
Когда крикнули про обыск и автобус замер и в глазах у Доры все пошло гулять, а весь автобус тугими от тесноты и злобы голосами рявкнул: «Правильно!», она разжала пальцы и губительные кристаллы — один зеленый, три бесцветных и один синий-синий, — которых сама она даже и не видела, ибо, топчась целый день в условном месте и получив их из рук в руки при условном сердечном рукопожатии с условным случайным знакомым, и опять прохаживаясь, чтобы радостно поздороваться с другим, который имел прийти, но не пришел, а она держала товар в настороженных кулаках и, так и не передав, поехала, наконец, домой, так вот — упали на зашарканный пол в калошное месиво Аляска и все дамские оплошности Ростокинского района, упали сверкающие эти чистые слезы, и только слезы абортируемых могли сверкать чище. И на могучих Дориных щеках засверкали слезы, но не оттого, что пропали пол-Малаховки, а оттого, что теперь уж наверняка посчастливится доехать к четверым своим девочкам и на маленькой кухне рядом с косоглазой женой Анатолия Панфилыча долго варить вечернее хлебово, если, конечно, автобус не сломается.
— Раз государственная тайна, обыскивать — и всё! И всех! — стал настаивать нижний астматик.
— Ясно, обыскивать! В тесноте, да не в обиде! — добирал последнее по карманам бывалых этих простаков Пупок.
— Это как то есть обыскивать? — спокойно возразил Эдик, трухая за свой кастет. — Это как же? Самосуд у нас отменен! Самосуд у нас в опере работает, раз все нации равны.
— Это как то есть обыскивать?! Вы что, изымать пропуск с оборонного завода будете? Разглядывать? — тоже спокойно проговорил впереди посторонний человек Минин и Пожарский. — Уж позвольте тогда я сам выйду!
— Правильно говорит посторонний! — вставил кто-то. — Мало чего у кого в карманах! — лично у говорящего был квиток за сданную сексотскую оперативку. — На то у нас милиция есть.
— Где она есть? Туда разве подъехаешь? Туда же дороги нету. Автобус же! — загалдели кто был.
— То есть как нет дороги в милицию?! — грозно молвил Пупок, и все опять заткнулись. — Никаких обысков!
— Тогда, ребя, люди вы, а? — снова заумолял Анатолий Панфилыч, автобус же отважно въехал на бревно передними, потом перекатился задними колесами, отчего опять саданулся зад с висящими — их тряхнуло, и мятые юбки еще больше погнулись. Расположение слипшихся пассажиров от этого снова переиначилось, так что Минина и Пожарского развернуло к Доре. Он увидел алмазные слезы, текшие по ее рубиновым щекам, и синие сапфировые огорченные губы, а потом заметил в мутное оконце у дощатой стены мальчика, который, обогнав в рассказе известные нам события, отнял голову от рук и стал глядеть вслед пропавшему за Хининым жилищем автобусу.
— Неотвожа… — задумчиво сказал Минин и Пожарский.
— Я неотвожа? — подняла Дора глаза, поняв, наконец, кто эти двое. — Я что с тобой, щипач вонючий, в хованого играюсь? — сказала она, стиснув на коленях пустые кулаки.
— Так я же ж разве про вас? — учтя ее жест, тихо и с понятием заоправдывался Минин и Пожарский. — Я про автобус — неотвожа. Он же никуда не отвозит. А фармазонов я уважаю как никто…
— Мосье, зачем же вы, чтоб вы сдохли, сели в этого неотвожу? — совсем еле слышно сказала Дора.
Анатолий Панфилыч Щербаков стоял, раскинув свои несчастные руки, стиснутый, как нога на размер больше в штиблете на два размера меньше, и тихо скулил, то и дело пускаясь языком на поиски сокровенной блочки за пустой щекою…
