И. Грекова - Свежо предание
— Обиделся? Абсурд. Все ясно. Приду один. Юра ушел. Костя остался в лаборатории. Плохо, неладно получилось с Юрой. Эх, дурак я, дурак! Надо было самому пригласить Лилю. Не догадался. Просто не пришло в голову.
Он не любил Юрину жену.
Когда они встретились после войны, Юра был уже женат. Он сошелся где-то на фронте с женщиной-врачом, старше себя лет на десять, да так и остался с ней. Звали ее вычурно, с претензией: Леонилла Илларионовна. Костя всегда путался в этом каскаде «л». Юра называл ее Лилей. Нежное такое, девичье имя. Наверно, Юра ее любил: зачем бы иначе женился? Но что там можно было любить?
Юра привел ее сразу, как только вернулся в Ленинград. Юрина жена… Вот уж не подумал бы! Высокая, нескладная, в линялой гимнастерке с плохо пришитыми погонами майора. Жилистая шея все время вертелась в широком воротнике. Если ей нужно было посмотреть куда-нибудь, она поворачивала не глаза, а шею. Что-то совиное… Ногти хирурга — коротко, по самое мясо, срезанные, окрашенные йодом. Она крутила самокрутку и, вертя шеей, бесцеремонно оглядывала комнату.
— Небогато, — сказала она.
Он и сам знал, что у него небогато, но в их кругу это как-то не принято было замечать.
Она села за стол и сразу же стала рассказывать, как сегодня вскрывала абсцесс на ягодице.
— Гной так и брызнул. Засыпала стрептоцидом. На фронте в таких случаях мы применяли фумигацию, дымоокуривание. Дно раны очищается, процесс грануляции идет быстрее… Черви…
— Лиля, — умоляюще сказал Юра.
— Твой товарищ, кажется, не девушка? Костя поспешил уверить ее, что нет.
Юра, ему не надо было ничего объяснять. Он сразу понял, что его жена Косте не понравилась. Они никогда об этом не говорили, только один раз, потом, и по другому поводу, Юра сказал:
— Ты мало что понимаешь.
Костя и в самом деле мало что понимал. Чем держится эта семья? Он не любил бывать у них и был-то всего раза три-четыре, не больше.
У Юриной жены была от первого брака дочь Наташа, лет двенадцати, калека. Туберкулез позвоночника. Она лежала, не вставая, на узкой железной кровати, в гипсовом корсете по самые плечи, и могла только двигать руками и чуть-чуть приподнимать голову. Кровать стояла у окна. Рядом с Наташей всегда лежало зеркало, чтобы можно было смотреть, что делается на улице. У девочки было узкое, бесцветное личико и большие, серьезные, немигающие глаза — точно такие глаза Костя видел однажды в зоопарке у лемура, ночного животного. Лемур сидел в клетке и горевал. Кругом толпились, курили. Лемур был серьезен. Какой-то ребенок бросил ему конфету — лемур даже глазами не повел…
Эта непроницаемость всегда пугала Костю в Наташе.
А Юра любил ее — это было видно. Садился к ней на кровать, брал в руку ее тонкие, вялые пальцы, и она улыбалась одним уголком рта.
— Как жили, что видели? — спрашивал Юра. Наташа отвечала детским-детским тоненьким голоском:
— Машину видела, красную. Собачка проходила, и с ней тетя…
Когда Юра глядел на Наташу, лицо его трудно было узнать — такая доброта, мягкость… Никогда его Костя не видел таким. Даже с Цилей…
А на работе Юра был прежний — ироничный, подтянутый. Они вот уже три года работали рядом, рука в руку. Если бы не он, ничего не было бы: ни работы, ни защиты, ни степени…
Костя обернулся: кто-то вошел. А, это Надюша.
Она стояла у стола — небольшая, полненькая, незаметная, с ясным овальным лицом и спокойными синеватыми глазами.
— Я принесла стенограмму.
— Ну-ка, давайте.
Костя просмотрел четыре машинописных листа, поправил текст в двух-трех местах:
— Ну что же, вполне прилично. Я даже не выгляжу в вашем изложении таким уж полным идиотом.
— Спасибо.
Необычайное спокойствие, шедшее от этого лица, возможно, было связано с его овальной формой… Яйцевидная форма вечности… И вдруг, неожиданно для себя, Костя сказал:
— Послушайте, Надюша. У меня к вам странная просьба. Я сегодня пригласил к себе кое-кого из товарищей. Не согласились ли бы вы помочь мне? Ну, похозяйничать, что ли… Стол накрыть… Еда уже куплена, вино — тоже.
— А вы… Хорошо, я согласна.
— Ладно, по рукам. Занесите-ка стенограмму куда нужно и сразу — ко мне. День-то рабочий ваш кончился.
— Только, я думаю, мне надо переодеться?
— Зачем? По-моему, вы и так прелестно одеты. Я без шуток.
* * *— Стульев мало, — сказала Надюша.
— На кухне есть табуретка, — вспомнил Костя.
— Несите, не помешает. Только это капля в море.
— Поставим чемоданы, радиоприемник. Сергея Петровича — на радиоприемник, а? Свесится с обеих сторон.
— Нет, уж это нельзя. Знаете что? Подвинем стол к тахте, на нее человек шесть усядутся.
— Низко.
— Ничего. Посадим высоких. Передвинули стол. Бутылки и рюмки пошатнулись и успокоились.
— Ну как, с точки зрения буржуазных стандартов? — спросил Костя.
Надюша критически оглядывала стол. Еды, правда, было много, еще непривычной после войны, еще дорогой красивой еды. Бутылок — тоже много, и на каждую Надюша надела гофрированный бумажный воротничок. С этим все в порядке. Но сервировка… Откуда только натаскал эту посуду хозяин? Щербатые тарелки, разнокалиберные рюмки, граненые стаканы, даже мензурки…
— Не нравится? — спросил Костя.
— Еда нравится, посуда — нет.
— Как же быть?
— Постойте… у соседей взять?
— Соседи на даче.
— Ну, у других соседей, через площадку.
— А вы можете?
— Я могу. А вы — нет?
— Я не могу. У меня просто мороз по коже идет, когда нужно обращаться к незнакомым людям.
— Все люди — знакомые.
— Хорошо вам, наверно, жить!
Надюша не ответила.
— Так я пойду через площадку, — сказала она, помолчав.
— И я с вами. Была не была!
Они позвонили в дверь напротив — клеенчатую, строгую, с медными гвоздиками по краям. Им долго не открывали. Наконец послышались шаги, и взъерошенный старик высунул голову:
— Вам кого?
— Здравствуйте, — сказала Надюша. — Мы из квартиры напротив. Мой знакомый, ваш сосед, Константин Исаакович — вот он сам тут, — сегодня защитил диссертацию.
— А я тут при чем? — спросил старик.
— Мы празднуем сегодня и пришли вас пригласить. А заодно хотим попросить у вас немного посуды.
«Молодец, Надюша, — подумал Костя, — как она просто и славно его пригласила. Я бы не догадался». Старик был удивлен, но польщен, видимо.
— Знаете, милая девушка, — сказал он, — я никогда не хожу в гости. Вредный обычай. Нажрутся, напьются, а за ними убирай. Разве в еде счастье?
— Конечно, не в еде. Но ведь такой случай…
— Ну, ладно, идем, посмотрим в буфете. Вы тоже, товарищ, проходите, чего там.
Они прошли в темноватую комнату, где царил буфет. Старик распахнул дверцы.
— Что понравится, — гордо сказал он.
Надюша даже ахнула. Вот это посуда! На верхней полке — тонкие розовые рюмочки с золотым ободком, ниже, стопками, серо-голубые тарелки с белыми цветами, такие же блюда, салатники, соусники…
— Гарднер, — лаконично сказал хозяин.
— И это можно взять?
— Я сказал: что понравится. Надюша стала отбирать посуду.
— Костя, несите рюмки, только осторожно, не разбейте. Я возьму тарелки, и этот салатник, и мисочку…
— Это соусник. Вы, молодежь, даже не знаете, что такое соусник.
— Будем знать. Спасибо. А блюдо, для бутербродов — можно?
— Все можно.
— А ваша жена… не рассердится?
— Я один, — сухо сказал старик.
Он взял стопку тарелок, прижал подбородком, хотел нести.
— Что вы, не беспокойтесь. Спасибо, мы сами. Ну, какой же вы милый! А как вас зовут?
— Иван Михайлович.
— Я не забуду. Спасибо, Иван Михайлович, вот Костя идет, он возьмет тарелки. Так мы вас ждем. Непременно. В восемь часов.
Стол пришлось накрывать заново, но зато какое получилось великолепие!
— Это еще дореволюционные тарелки, — сказала Надюша. — Фабрики Гарднера. Теперь таких нет.
— А вы любите посуду?
— Очень люблю. Но у меня ее нет и никогда не было.
— А я ничего не понимаю в посуде, и в одежде тоже. Но, глядя на этот стол, я понимаю, что вы все очень красиво устроили.
— Только мне нужно причесаться. Есть у вас гребень?
— Есть, но…
Костя конфузливо достал гребешок с обломанными зубьями.
— Ничего, давайте.
Она распустила волосы и стала причесываться. «Что-то есть все-таки в длинных волосах, — подумал Костя. — Стриженая женщина всегда одинакова, а с косами — распустит их и другая…»
У Надюши были светлые, тонкие, негустые волосы и широкий, чистенький пробор посередине. Прямой пробор — классический, годный только для ясных, правильных лиц. Когда она причесалась, гладко, туго натянув волосы по обе стороны пробора, лицо стало еще больше похоже на белое яичко. А она, оказывается, хорошенькая! Как это он раньше не видел? Впрочем, он и на настоящих-то хорошеньких не смотрел.
