Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
И… она сшила, как я сказала. Все по-честному. Лазоревый атлас в мельчайший цветочек, юбка солнце-клеш, на подоле и лифе оборки — пышные черные рюши.
Не знаю, что за творческий вихрь на нее налетел, но получилось великолепно. А я познала нечто важное в тот день: чудеса случаются иногда, просто их нужно дождаться. Ради этого мы, наверное, и живем.
Вот за это я ей по-настоящему благодарна.
Книгочеи
На столе лежала распечатка. Стопка машинописных листов, буквы оттиснуты слабо — четвертая или пятая копирка. Les Chants de Maldoror, «Песни Мальдорора», прочитала я заглавие со словарем. Никогда не видела машинок с латинской клавиатурой.
Папа оторвался от текста, чтобы помешать в сковородке. По квартире разлился дурман, упоительный запах жареной картошки с луком.
Я бросала голодные взгляды на плиту и от нетерпения покачивалась на табурете.
— Не готово еще. Возьми какао налей. Вон, в термосе.
В какао плавала большая жирная пенка. Я выловила ее вилкой и повесила на край стакана, как соплю.
— Вот свинтус!
Папа убавил огонь под сковородкой, накрыл ее крышкой и вернул на нос очки: можно успеть прочитать еще пару абзацев.
— Что это? — Я кивнула на бумаги.
— Поэма.
— Французская? — зачем-то спросила я очевидное. Наверное, потому что в Лесной Дороге это было очевидное — невероятное.
— Граф де Лотреамон. Малоизвестный французский символист.
— И ты все понимаешь?!
— Я только начал. Три страницы прочитал.
— Опять на ночь дали? — Неужели он одолеет до утра этот талмуд, да еще на французском?
На редкие книги и перепечатки у папы на работе даже очередь была. Когда она наконец доходила, в родительской комнате до рассвета горела настольная лампа.
— На сколько угодно. Мы с Лаптевым одни французский знаем, а он уже прочитал.
— Дурак он, твой Лаптев.
— Это правда, — усмехнулся папа. — Вот Фолкнера взять, например. Лапоть сказал, что читать невозможно, там предложения на полторы страницы. А я «Авессалом, Авессалом!» прочел на одном дыхании, за неделю. Еще бы Джойса где-нибудь найти…
— Про что там, в «Мальдороре»? — французская распечатка волновала мое воображение.
— Про дьявола. Как он вонзает когти в грудь р-р-ребенка. — Папа, разверзнув пальцы левой руки, хищно потянулся к моему горлу. — Страшно? То-то же. Послушай, как французский звучит.
Он взял наугад листок, начал читать.
— Переведи!
— Молю небеса, чтобы читатель — ожесточившийся и вдохновленный — не сбился с дикого пути… с опасной дороги, ведущей через злое болото… болота… а, вот как: через трясину зла, прельстившись моими страницами, темными и… и полными яда. Если он не устоит… не удержится на краю бездны силой воли и здравого смысла, смертоносные… смертельные испарения этих болот пропитают его душу, как вода пропитывает сахар. Только некоторые могут съесть… вкусить… ага: немногим дозволено вкусить сей плод, не умерев… не… не обрекая себя на погибель… А потому, о робкая душа, остановись, не пытайся проникнуть в глубь неизведанных земель; пока не поздно, направь свои стопы вспять.
Я слушаю, забыв обо всем на свете. Даже умопомрачительный запах картошки исчезает, развеивается, вытесняется из сознания магией слов.
Папа — читатель увлеченный. Литературный гурман. В библиотеку — регулярно, за всеми новинками следит. Вообще, у них в НИИ это модно; номера «Иностранной литературы», прошедшие через десятки рук, затрепаны до того, что просто рассыпаются на части.
Библиотека в поселке неплохая, хоть и маленькая: два смежных зала по пять-шесть стеллажей, один публичный, для свободного доступа, другой — что-то вроде спецхрана: чтобы туда зайти, требуется разрешение библиотекаря. Несколько составленных в ряд столов никогда не пустуют, постоянно кто-то сидит и листает подшивки: женщин интересуют рецепты и мода, то есть «Крестьянка» с «Работницей»; мужчин — «Советский спорт», «Наука и жизнь», «Техника — молодежи». Особым спросом пользуется журнал «За рулем» — даже те, у кого нет и никогда не будет машины, хотят быть причастными к миру автомобилей.
На полках стройными рядами БВЛовская серия классики, собрания сочинений — Пушкин-Лермонтов, Достоевский-Толстой. И дальше — лакомыми кусками, изюмом в куличе — Дюма, Жюль Верн, Джек Лондон, Стивенсон, Майн Рид…
Отдельно — не по алфавиту — фантастика. «Голова профессора Доуэля». «Человек-амфибия». «20 000 лье под водой». «Марсианские хроники». «Гиперболоид инженера Гарина». «Война миров». «Повелитель мух». «Пикник на обочине». «Солярис». «Лезвие бритвы». Библиотекарь увлекается сам и собирает тематическую подборку. Все эти книги уже повалялись возле папиного дивана, погрели свои страницы под фамильным торшером с птицей на абажуре.
Дождь загоняет нас с Танькой в Дом культуры. Нам повезло: библиотека открыта — она работает всего два дня в неделю, по вечерам.
Жужжание лампы дневного света, запах книжной пыли и лимонной герани — на окнах горшки, горшки… Трехлитровая банка с водой — отстаивается от хлора: за цветами хранитель ухаживает трепетно.
Странный он человек, этот Марконий Викторович. Мы, разумеется, зовем его Макароний. Он и правда как макаронина, длинный и белый. Летом по лесу с лыжными палками бегает. Прикормил четырех собак у себя в подъезде. Не здоровается ни с кем, если не на работе. Говорят, у него сын в армии с ума сошел, но это было давно и в другом городе.
Когда Марконий только устроился в библиотеку, папа пояснил:
— В двадцатые годы было модно по изобретателям называть. Вот композитор Эдисон Денисов, например. Помнишь, я у Лаптева пластинку брал. Авангард, полный перфект. Не слушала тогда со мной? Ну, тебе еще рано, не доросла, все равно такую музыку не поймешь.
— Что это не пойму? — возмутилась я. — Мы на музлитре Бартока проходили. И Скрябина. «Прометея», «Поэму экстаза»… Он ноты хотел светом изображать. Даже специальную строчку в партитуре придумал — люче называется.
— Как? — не расслышал папа.
— Люче. Свет по-итальянски. Ладно, рано тебе это знать. Все равно не поймешь.
Уворачиваясь от смачного папиного щелбана, я выскочила в коридор и оперативно заперлась в туалете. Ё-моё, как же звали того композитора? Э… Э… Эйнштейн?
В библиотеке царил покой. Макароний сидел за столом у окна и, щелкая дыроколом, подшивал свежую прессу. Мы с Танькой листали пахнущие сараем журналы. Было уютно в этой небольшой комнате с геранями и аспарагусами, несмотря на моргание и надсадное стрекотание лампы. Я просмотрела последний «Крокодил», прочла несколько фельетонов, разгадала в уме кроссворд…
— Пойдем, что покажу! — вдруг поманила Танька.
— Куда?
— В тот зал. Там книжка есть одна…
Макароний пустил нас в хранилище. Дверцы шкафов не запирались, Танька без труда извлекла темно-коричневый томик в коленкоровом переплете и сразу открыла на нужной странице. «…Задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди…» — было написано черным по белому.
— Фига себе…
— Между прочим, Толстой.
— А мой папа по-французски читает. Там тоже такого полно. — Насчет «полно» я, конечно, предположила — не ударять же в грязь лицом.
— Французы, они все про это пишут. Зачем я на английский пошла…
— Можно потом в иняз поступить.
— В иняз готовиться нужно… Где у нас тут подготовишься, у Кильки, что ли, с Казеттой? Они бы сами не поступили.
Я попыталась запомнить строчку наизусть, но поняла, что все равно забуду.
— Выписать надо. Пойду ручку и бумагу попрошу.
В классе соревновались, кто знает больше таких цитат. У Пушкина вот, например. «К кастрату раз пришел скрыпач, он был бедняк, а тот богач. «Смотри, сказал певец безмудый, — мои алмазы, изумруды — я их от скуки разбирал. А! кстати, брат, — он продолжал, — когда тебе бывает скучно, ты что творишь, сказать прошу». В ответ бедняга равнодушно: — Я? я муде себе чешу».
Я стрельнула у Макарония ручку, листок, аккуратно переписала непристойную фразу, и вдруг вспомнила, что собиралась узнать про того французского графа.
— А есть у вас этот… — Я задрала рукав — фамилия была записана чернилами на запястье. — Ло… тре…амон?
— Как?
Я повторила.
— Не слышал про такого, — сказал Макароний и на всякий случай полез в картотеку.
— Французский символист. Поэт. Про дьявола писал.
— Так вам поэзию? — оживился Макароний. — Возьмите Франсуа Вийона, девочки. Он был разбойником, его повесили. Прекрасные стихи.
Библиотекарь принес стремянку и полез на верхние полки.
— Посмотри.
Он дал мне книжку и затем обернулся к Таньке.
— А ты что хочешь?
— Французское. Про дьявола, — как попугай, повторила она.
