Эдуард Лимонов - Книга воды
Недалеко от Адмиралтейства мы нашли полуподвальную забегаловку, где было все, потому что хозяин был армянин. Я выпил красного вина. Мы умяли, каждый, по три блюда. К нам подошел переодетый мент и передал привет от компании одетых в форму ментов.
— Вы ведь Лимонов? — Компания сидела в углу.
— Да вот, дочке приехал показать северную столицу, — с достоинством отвечал я.
— У нас есть что посмотреть девочке, я сам отец двоих детей, счастливого вам пребывания. — Мент ушел.
— Не люблю ментов, — сказала моя крошка.
Мы расплатились и поплелись переваривать пищу к Адмиралтейству. Там мы угнездились на скамейку. Настя ела мороженое и болтала ногами. Солнце припекало, а ветра в этом месте не было. На длинную лавку рядом со мной уселась женщина и стала вытирать нос мальчику.
— Вашей сколько? — спросила она.
— Одиннадцать! — не моргнув глазом, ответил я.
— Моему только семь. Растет быстро…
Через час возле нас образовалась целая колония мам с детьми. Но папа был один — я. Подошла, правда, деревенская семья, она и он с двумя мальчиками, но они быстро ушли. Все эти дети бегали к фонтану. Моя тоже побежала туда и стала фотографировать фонтан. До несанкционированной демонстрации оставался еще час. Мой ребенок вернулся, положил мне голову на плечо, и мы разомлели от жары.
Озеро в Тигровой Балке / Таджикистан
В Африке я никогда не был, но в Тигровой Балке перед нами предстала настоящая саванна. Жирафов здесь не было видно, но если б они здесь водились, их бы давно перестреляли боевики. Боевики приезжают сюда отдыхать, оттягиваются, стреляют спьяну трассирующими, и тогда горит саванна. Это рассказывал мне терракотовый туркмен, местный начальник, он же егерь. У меня есть фотография: мы стоим, пожимая друг другу руки, я — голый до пояса, в камуфляжных брюках и кепи. Я люблю экзотические народы. Самые невероятные физиономии доставляют мне удовольствие, я бы с удовольствием предводительствовал наиболее дико выглядящими отрядами.
Мы сфотографировались тогда и сели. Мы с ним друг другу нравились. Я был такой русский, о которых пишут в книгах, в жизни они редко встречаются: тип толкового, быстрого, понимающего колониального авантюриста. Железного, злого, решительного и нетяжелого. Не свинцового, как большинство русских. В разгар ссоры я мог вдруг захохотать, помириться, снять штаны и прыгнуть в озеро. Я шлялся по свету, любопытно заглядывал в задние двери, рисковал своей шкурой. Мы сели и выпили спирту. Вокруг с уважением стояли мои ребята и наблюдали.
Мы только что откупались в отличном африканском теплом озере. Не надо забывать, что мы тут были недалеко от Индии. Название «Тигровая Балка» не было поэтическим преувеличением, тигры ушли отсюда в 60-е годы через границу в Афганистан, по одним только тиграм ведомой причине, но уж не из-за климата — тут было как в Африке. Мы грохнули с отважным туркменом спирту и не спеша запили его водой. Личный состав отряда НБП с восхищением наблюдал за нами. В разгар гражданской войны туркмена заставили резать трупы, так как у него имелось незаконченное медицинское образование. Туркмен не сошел с ума, разрезая трупы жертв гражданской войны. Потому я назвал его отважным. Он был вдвойне отважным, потому что умел ладить и с 201-й мотострелковой дивизией, и с боевиками мусульманской оппозиции, и с правительственными войсками Имамали Рахмонова, и с совсем уж незаконными мелкими отмороженными вооруженными формированиями, забредающими в его саванну. В советские времена было проще, потому он славословил советские времена, но туркмен выживал и в наши времена.
Мирно стояли там бамбуки и широколистые пальмы типа лопухов, одним листом можно укрыть несколько спящих солдат, и ноги не будут видны. Муравьи, каждый размером с половину шариковой ручки, строем переходили деревянную балку обуглившегося дома у самого озера.
— Боевики, — ответил на мой немой вопрос туркмен. — Напьются — и трассирующими. Дикие люди.
Его самого свалить было невозможно, спирт его никак не затронул. Те же бесстрастные черные узкие глаза и тот же доброжелательный широкий нос на терракотовом лице.
Его рыбаки вынули из сетей штук шесть бронзовых нереальных жирных рыбин, каждая с метр длиной. Казалось, рыбин изготовили в литейной точного литья. Но они били хвостами. Россия должна была держать эту землю, прижимая к себе, даже только из эстетизма. Даже только потому, что в здешних озерах такие рыбины и растет гранат, сложный фрукт, как свернутая в кулак пчелиная сота, с едкой красной кровью внутри. Туркмен показал нам свои сады, где давно созрели персики в мае, а гранат уже достиг размеров мелкого яблока. Туркмен запустил моих ребят в свои сады, чтоб они питались. Московские мальчики в мае бродили, как во сне, трясли деревья, изнемогающие от плодов. Потом, вместе с солдатами из 201-й, в овраге за садами туркмена, они устроили соревнования в стрельбе из автоматов и пистолетов. Я как командир никогда не участвую ни в каких соревнованиях. Командир должен быть бесспорен. Потому я смотрел на них и радовался. Одежда наша еще не успела высохнуть после купания в африканском озере.
Когда утихла наша пальба, мы услышали, что бьет пулемет. Впрочем, в отдалении. Возможно, бойцы приветствовали бойцов. На древней земле бойцов.
Фонтаны
Дю Треви / Рим
Италия тогда была бедной. Но в выходные дни, ближе к вечеру, даже из самых вонючих дворов, завешанных бельем по самые крыши, выскакивали молодые, парадно одетые итальянцы. Брюки, узкие в жопе, пиджачок, узкий в талии, шелковая рубашка. Тщеславные итальянские юноши полностью тратились на одежду. А как они жили, можно догадываться по тому, как жила семья синьоры Франчески. Душ раз в неделю, телефон на замке, замок продет в одну из цифр — отверстий. Спагетти сменяют макароны… и гарлик, гарлик, гарлик, то есть чеснок с томатами…
Я заметил, что бедные нации из кожи вон лезут, чтобы одеться. Чем богаче нация, тем более ей по фонарю, что надеть. Американцы известны своим разгильдяйским видом: они повсюду шляются в сандалиях и тапочках, в шортах и майках — и днем, и ночью. Можно сказать, опустившиеся, они не следят за собой. Когда хорошей одежды полно, а у тебя есть деньги, возникает безразличие к одежде, ценишь то, что удобно, а не то, что модно и дорого.
Так что в то время, когда эмигрантами мы жили в Италии, дожидаясь отправки в Америку, население там хорошо одевалось. Люди много гуляли. Кафе (в которые мы, будучи эмигрантами, не ходили) стоили дорого. Две или три чашки кофе-экспрессо могли стоить 2 или 3 милли лир, то есть две или три тысячи лир. Для сравнения Толстовский фонд выплачивал нам 122 тысячи лир в месяц. Потому в кафе мы не ходили. Итальянцы в кафе заходили, но предпочитали гулять. Улицы по уик-эндам были полны фланирующих. На via Veneto все разглядывали витрины и друг друга. То же самое было на пьяцца д'Италиа и в других оживших местах города.
Все эмигранты, конечно, ходили к фонтану дю Треви, чтобы бросить в воду свои монеты. По правде говоря, никто никуда не хотел уезжать из Италии и Европы, но здесь нас никто не хотел, хотели только Америка и Канада. Многие, парадоксально, но, еще не успев уехать, строили планы о возвращении сюда, большей частью нереальные. «Вот разбогатею там и вернусь сюда!» Потому и бросали монетки в фонтан дю Треви всякий раз, когда попадали к нему.
Сам фонтан ничего особенного из себя не представлял. Водяное, окислившееся склизкое сооружение. На открытках он выглядит лучше. Не помню, как часто его очищали от монет (кажется, ежедневно), но фонтан приносил итальянскому муниципалитету ощутимый доход. А что, собственно, удивительного, — если сотни две лет весь мир твердит о том, что нужно бросать монеты в фонтан такой-то, то машина срабатывает лучше любого налогового механизма. Елена бросила туда советские монеты только раз, но в ее случае примета сработала отлично. Она вернулась в Италию через пять лет, вышла замуж за итальянского графа (служившего, впрочем, в банке «Наполитано»), граф умер. Елена унаследовала от него квартиру в Риме, загородный дом-монастырь, пару машин и дочку. Советские монеты с туго связанными колосьями обладали, оказывается, мощной силой. Соединившись с водой фонтана дю Треви, создали вот такую судьбу девушки.
А тогда мы ходили по Риму, дружно взявшись за руки, в дни, когда она не куксилась, не рыдала и соблаговоляла вставать в разумное время. Оба в новых пальто. Если было холоднее, обычно она одевала свою жидкую модную шубенку, вывезенную ее сестрой из элегантного тогда Бейрута в Москву, и повязывала красный шарф. Продев руку мне в карман и сжав там, в кармане, мою руку. А я сжимал ее. Мы были благодарны друг другу, что мы есть. Уже через год мы с ней расстанемся в Нью-Йорке, она уйдет туда, где лучше. В тот же год, по свежим следам несчастья, я напишу о ней, о себе и о нашей любви и разлуке книгу. Книга будет опубликована во всех странах с развитой индустрией книгопечатания. В 1996 году в России я увижу ее, сорокашестилетнюю, и напишу в «Анатомии героя», какой ужасной она предстала предо мной. Этот выпад автора против Прекрасной Дамы требует объяснения. Дело в том, что она была не только моей любимой женщиной, она была моим героем. Я восхищался и любовался ею. Когда в феврале 1976 года она оставила меня в Нью-Йорке, мне было чудовищно тяжело, но она оставалась моим героем. В 1996-м в Москве через 20 лет я увидел пошлую одутловатую женщину, говорящую глупости. И она перестала быть моим героем, она не оправдала моих надежд. У нее не получилось необыкновенной судьбы. Необыкновенная судьба у нее была только со мной. Если б она влюбилась в бандита, в наркобарона, в боевика, в чечена, в таджика и погибла бы с ним, с неистовым таким, — я бы ее уважал. Если бы она соблазнила Билла Гейтса, я бы ее уважал. Если бы она стала пассионарней фашистской партии Италии, — я бы ее уважал. Но она выбрала себе роль московской римской барыньки, она даже вела в какой-то газетенке в Риме светскую хронику. (Моя следующая жена хотя бы живет с музыкантом-наркоманом и, может, однажды передозируется. Впрочем, Наташа Медведева писала в журнале «ОМ» о трусах и очках, своего рода старосветская хроника тоже.) Потому она перестала быть моим героем, а вовсе не потому, что потеряла красоту молодости.
