Е. Холмогорова - Граница дождя: повести
Надо признаться, кулинарные заботы доставили ей удовольствие, и она предвкушала, как будет хвалить ее гурман Володя. Не забыла она приготовить и себя, благо времени было полно. Давно уже не было ей так спокойно, с последнего отпуска, с тех пор, кажется, сто лет прошло. Устала она. Кстати, надо спросить Володю насчет отпуска — года без передышки ей не выдержать, а главное, зачем? Маша усмехнулась про себя — вот явное следствие Верочкиных уроков, как это она смешно говорит: «Не парься!» Что делается со смыслом слов! Маше вдруг отчаянно захотелось попариться в настоящей бане, чтобы кожа скрипела, а тело казалось только что полученным новеньким блестящим подарком. Собственно говоря, в бане она бывала только в той закарпатской деревне, куда они ездили с уже совершенно позабытым мужем. Как интересно: она почти не помнит его лица, даже неприятно. Пришлось встать, снять с полки альбом и найти фотографию. Он, оказывается, был недурен собой. Где он? Что с ним? Вот исчез человек из ее жизни — как не был, и ничего не произошло. «Так и Митя исчезнет», — почему-то вдруг подумала Маша, и благостное состояние вмиг улетучилось.
В один из тех мучительных дней, когда проблема выбора хвостом волочилась за ней, не отставая ни на шаг, ей представились аптечные весы, где вместо гирь — люди: на одной чаше Митя, на другой — Володя и Надюша. Теперь к ним добавилась Верочка, и эта чаша уже почти достигает земли, а Митя — высоко, маленький, почти ненастоящий, «ускользающе малая величина» — пробившийся невесть из какой науки термин. «Вот пусть и ускользает», — неожиданно резко постановила Маша, раздосадованная нарушенным покоем.
Володя появился как-то шумно и сразу заполнил все пространство квартиры. Ахнул, увидев накрытый стол:
— Потрясающе!!!
Так же шумно он оценивал каждое новое блюдо, притворно журил Машу за то, что столько простояла у плиты, грозился никогда больше не водить в рестораны, враз померкшие перед ее искусством.
Отрезая кусок курицы, он нарочито вскользь спросил:
— Я понимаю, что понедельник только завтра, но тем не менее рискну вопрос задать: ну как, Мария Александровна, мое деловое предложение?
У Маши ответ был заготовлен:
— Спасибо, Володя, это, как говорят, предложение, от которого нельзя отказаться. Хотя, честно говоря, и хочется, и колется.
— Перестань, я всегда знал, что у тебя с мозгами, как и со всем остальным, полный порядок, пять звездочек, как отель и коньяк.
Он встал, полез в портфель и достал бутылку:
— Старорежимный, армянский, бывший советский, ныне — заморский. За твою новую жизнь, Машенька. Это все глупости, что не место красит человека, оно тоже. Я рад, что могу тебе в этом помочь. Цвети, дорогая, и впредь!
Маша попыталась было расспросить о работе, но Володя ее оборвал:
— Это — в официальной обстановке. Знать тебе надо пока что одно: завтра составляешь реестр работ, которые ты должна довести до конца, и сколько это потребует времени — чтобы все было по-честному, эту бумагу пересылаешь мне по факсу, а во вторник я говорю с твоим начальством. Дней десять тебе, поди, хватит?
— Да, наверное.
— Ну и отлично. А рис-то, рис-то каков…
Он сидел, разгоряченный коньяком, разомлевший от вкусной еды, впереди была ночь с желанной женщиной — все у него было хорошо.
А перед Машей опять мелькнули чаши весов, и так ей захотелось поставить все точки над i, что она не выдержала:
— Володя, извини, я знаю, что не должна спрашивать, но и не спросить не могу… А Надюша?
У него как-то странно затвердел и мелко сморщился подбородок:
— Дорогая, никогда не путай службу и дружбу. Ты мне нужна как четкий и надежный работник. Если бы не так, я бы тебе лучше молча из своего кармана приплачивал. Надюшу я обожаю, но она, прости, курица, дальше своего носа не видит и занимает предназначенное ей место. Больше к этому не возвращаемся. Если обидится — будет дура. Но сделать ничего не могу. Прости.
Пока она мыла посуду, он смотрел новости по телевизору, периодически выскакивая на кухню, чтобы с жаром прокомментировать очередную сенсацию. А потом они вместе не могли оторваться от итоговой еженедельной программы, и как раз к ее окончанию сытный обед-ужин с вином и коньяком нагнал на них зевоту.
Володя пошел в ванную, а Маша начала стелить постель и вдруг впервые осознала, что у него есть свой дом, жена, привычный распорядок каждого вечера и размеренные радости супружеских ласк. Это открытие, вернее, то, что она принимала ситуацию как данность и никогда всерьез о ней не задумывалась, поразило ее: как же человек слаб и любит себя, если умеет так прочно защищаться от неприятной реальности! Но, раз влезши в голову, мысль уже не давала покоя, воображение подкидывало варианты: вот сейчас он выйдет, завернутый в махровую простыню и напевая что-нибудь из Джо Дассена или на ходу вытирая мокрые волосы… Тьфу, все заемное, из фильмов. Тем временем Володя и впрямь вышел из ванной в шелковом халате (наверное, специально взял, едва ли собирался в Петрозаводске жить не в одноместном номере), волосы не вытирал, ничего под нос не мурлыкал, а подошел к Маше и поцеловал. От него вкусно пахло чистым телом и незнакомым мылом. Ей сразу стало неловко, что она еще одета, но картинки не давали ей покоя:
— Слушай, ведь у тебя есть собака, правда?
— Да, а что?
— Какая?
— Девочка, кокер-спаниель.
— А как ее зовут?
— Кора. А почему ты спрашиваешь?
— А она кого больше любит?
Это была прямая провокация, и, как ни странно, Володя на нее поддался:
— Очень странно: хотя Аня ее кормит, да и гуляет чаще, хозяином она явно считает меня.
Маша даже не была уверена, что до этого момента знала имя его жены, картинки были готовы множиться, разворачиваться в комиксы, но Володя резко прервал это развлечение.
— Давай ложиться, родная, очень хочу тебя, — прижался к ней и стал расстегивать пуговицы на блузке.
Она изо всех сил пыталась сдерживать себя, чтобы ей не было так хорошо, но постепенно поддавалась, плавилась, ей почему-то чудилось, что она все глубже погружалась в мягкий мох нагретой лесной поляны, и наконец блаженно утонула в нем, закрыв глаза, но чувствуя сквозь веки, как прыгают солнечные зайчики.
Проснулась она на рассвете от непривычной тесноты и жара постели. Легкость, свобода и полная ясность. Господи, почему такая простая вещь никогда не приходила ей в голову? Она же к Мите не подходила ближе, чем на полметра, не знала прикосновения его руки, его губ… Все придумала, все, от начала до конца.
Ей захотелось дотронуться до Володи, убедиться, что он рядом, что ей приятна эта близость. Она открыла глаза. Он лежал на спине, голова как-то неестественно ровно посредине подушки, подбородок чуть приподнят, губы плотно сжаты. Приподнявшись на локте, Маша увидела его профиль, и ей вдруг стало страшно. Точно покойник в гробу! И не слышно дыхания. Медленно-медленно, миллиметр за миллиметром Маша стала пододвигать ногу вправо, ближе и ближе, страшась коснуться. Но тут Володя громко вздохнул и перевернулся на бок. От неожиданности Маша резко отдернула ногу. Сердце билось. Не то чтобы она всерьез испугалась, но уж очень было похоже.
Она осторожно погладила его и, не убирая руки, крепко уснула до противного звонка будильника.
Утро было яркое, и за завтраком солнечная лента перерезала стол по диагонали, как почти год назад, когда они с Митей пили капучино в Филипповской булочной.
После смерти Балюни и ее отпевания в маленьком храме на Пятницком кладбище Машино отношение к церковным обрядам стало совсем иным. Это вовсе не означало, что ее вера укрепилась, просто обнаружилось, что участие в общей молитве приносит утешение и покой, прошла неловкость, когда казалось, что в церкви надлежит придать лицу некое специальное выражение и тщательно следить за каждым своим движением и позой. Она перестала ругать себя, что ей трудно выстоять службу от начала до конца, а заходя в церковь на полчаса, часто испытывала облегчение, особенно если в глазах стояли слезы умиления. Она знала, что само понятие «умиление» в богословии означает что-то конкретное и даже слышала про икону с таким названием, но в подробности не вдавалась.
В тот день она пошла в церковь, как это ни смешно, поддавшись пропаганде: с раннего утра по радио без устали твердили, что сегодня Прощеное воскресенье, и наставляли, как надлежит его провести. О том, что назавтра начинается Великий пост, накладывающий куда больше ограничений и обязательств, говорили как-то вскользь. Так что, если быть честной, Маша пошла в храм именно потому, что знала: там будет много таких, как она, — тщеславно и мелко довольных, что поступают как до´лжно.
По той же причине ей захотелось быть именно в храме Христа Спасителя. Сколько раз за последний год она направлялась в его сторону, и всегда что-то заставляло ее повернуть назад. Но сегодняшний парадный и даже отчасти показной повод как нельзя лучше соответствовал торжественной монументальности гиганта.
