Олег Борушко - Продаются щенки
— Но-но! — инстинктивно втянув живот, сказал зять и, схватившись за руку Шамиля, сделал боком быстрый шаг к двери. Дочь великого — за ними. Миновав порог, зять обернулся. — Ну, сука, держись, — с ненавистью сказал он.
— Пшел вон, — процедил Георгий, слепая ярость изуродовала лицо.
Маринка с Геной уехали сразу вслед.
В 7 утра пришел участковый с золотыми зубами. Кто такие, где договор о поднайме, документы, почему посторонние, кто хозяин, почему водка, что за девицы, почему один, а девицы — две, что на втором этаже, где учитесь, что-о? — тем более, подпишите протокол. Что будет? Все будет.
Действительность поплыла, буквы кренились, складываясь в дикие словосочетания: «Обыском установлены четыре бутылки водки (пустых) и две гражданки, одна отказалась, вторая сообщила работнику МВД, что Клеопатра». Участковый, оглядываясь на Бэлу, вышел.
Опустившись на тахту, Георгий силился сдержать работу сердца. Уронив руки на колени, весь сжался, глядя в точку, сбился внутрь себя, как передерживают боль. Тамарка с Бэлой на цыпочках перебирали по бутылкам — опохмелиться, и сдавленно хихикали. Без мыслей, не слыша, не видя, Георгий находился в паническом забытьи, в том состоянии, когда вздрагивают от телефонного звонка.
В восемь зазвонил телефон. Арсланбека на выходе из общежития перехватила черная «Волга», двое в штатском, кажется, го-го-госбезопасность, зубы стучали, спрашивали из окна — знает ли Середу, да, знаю, не замечал ли чего странного, на-наркотиков, например.
В девять уже в институте. Баранович сдержанно, как целуют любимую девушку, сказал, что вызывают в угрозыск, комната 26, как вы сказали? Ну что вы — конечно, немедленно. Как? А! Так насчет валюты и девушек, ну, не знаю — какие там у вас бегают по ночам голые, хм, бывают же такие милиционеры глазастые, нам бы! Носятся голые по крыше дома — где вы там живете, чердак или что.
Ниночка, услышав про девушек, всхлипнула. Ламара Юсуповна при слове «валюта» встала за столом и так и стояла, пока Георгий не вышел стремительно прочь.
Он не запомнил, как добрался до угрозыска. По дороге скрипел только зубами — от решимости отстаивать себя до конца. В голове тасовались обрывки грядущих уголовных вопросов, наскакивая один на другой, вдруг вытягиваясь в длинную цепочку ответов: «Ну, выпили, да, ну и девушки, да, было, но ничего такого не было, они порядочные девушки, хм…»
Отстраненно удивился, как близко расположился РОВД от общежития — зеркально напротив, через трамвайную линию, словно отражались друг в друге: то же казематное строение из набрякшего бурого кирпича с наглухо задраенными подъездами.
Георгий занемело пронес весь ледоход мыслей по придушенным коридорам, пахнувшим туалетами и потом из-под фуражки вперемежку с яловым сапогом. Добрался до двери № 26 на втором этаже с внятной табличкой «Хурцилава». Сзади откуда-то жалобно пропикало и следом музыкально грянуло:
«Та-там-та, та-тим-та…»
«Кого-то хоронят», — с стесненным сердцем подумал Георгий, подтолкнул дверь и, задержав дыхание, вдвинулся наполовину в образовавшийся промежуток.
— Середа? — спросили сразу.
Георгий поскорей кивнул. Человек указал глазами на стул, достал бланк, щелкнул ручкой о стол, произнес:
— Фамилия!
Георгий сел и честно смотрел в неправдоподобно рядом, в кучку, посаженные глаза.
— Я не слышал, — сказал человек.
Георгий произвел звук, даже несколько звуков, ему показалось, он хотел проговорить: «Как? Так вы же сами только что…»
— Что вы так сопите, этсамое, у тебя что, астма?
— Нет, но…
— Фамилия? — бесстрастно прервал Хурцилава.
Без всякой зависимости от глаз и отдельно от тона па губы Хурцилавы вдруг ни к чему набегал род улыбки и тут же пропадал.
— Чья, моя? — с готовностью спросил Георгий.
— Нет, моя, этсамое.
Георгий внимательно посмотрел ему в губы.
— Хурцилава! — вдруг отчаянно сказал он и зажмурился.
— Та-ак, — Хурцилава начал приподыматься. — Шутник? Тухто!! — внезапно гаркнул он.
Георгий, передернувшись всем телом, выдавил:
— Кто, я?
За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.
— Забрать! — гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.
Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал: «Мама!» — и судорожно напряг под сиденьем ноги, чтобы заранее удержаться за твердое, когда будут тащить. Шаги прогрохали мимо, человек в форме схватил со стола папку, сказал в бок Хурцилаве: «Есть, товарищ капитан!» — и загремел обратно, воротя лицо от Георгия. Померещилось — Тухто улыбался. Георгий не мог поверить, стало еще страшней.
— Что там за тюбики? — Хурцилава, оказалось, уже мирно сидит и взял ручку. — В тюбиках что, этсамое?
Георгий сглотнул:
— В к-каких тюбиках? — у него немного кружилась голова.
— Я не слышал, — Хурцилава рисовал ручкой по столу волнистые знаки.
— Ах, в э… А-ах, так там краски… н-наверное… То есть там краски, товарищ капи… товарищ следователь… — Георгий покраснел.
Мучительней всего была власть чужой воли, он никак не мог прихватить себя обратно. Теперь вдобавок совершенно не умел понять, что может быть в тюбиках. Он уже не спрашивал себя — при чем гут, вообще говоря, тюбики. Догадки, одна нелепей другой, нагнетали бессмысленный ужас.
— Но… ну, можно же проверить? — Георгий постарался заглянуть Хурцилаве в глаза. — Я не знаю ничего, что в них. Я… — и вдруг новая мысль яркой спасительной соломинкой проткнула в мозгу мутный пузырь. — Можно… Можно же спросить у Шамиля! У… — и Георгий выдал фамилию.
Хурцилава перестал рисовать, окинул его кучкой глаз с ног до головы, мелькнула странная эта улыбка, зазвонил телефон.
Хурцилава взял трубку.
— Дэ? Агу. «Бородинского»? Агу. Нет, не занят, говори. Нет, этсамое, не поздно. Агу. Хорошо, лапа. Целую, цу-цу, — Хурцилава сделал губами к трубке, как призывают лошадку, и Георгия тягостно поразил затылок. Начинаясь лагуной от огромной плеши, волосы, пе успев спуститься как следует, были подрублены армейской скобкой, словно серпом — далеко выше шеи. и вид незащищенного голого тела в массивном основании головы резанул глаза.
— Э-э… — Георгий торопился закрепиться. — Й-а хотел… насчет тюбиков, а? Давайте проверим. А что там нашли, товарищ следователь? — Георгий осмелел.
Хурцилава созерцал его, кивая головой, он кивал головой, и Георгий разом всей кожей ощутил… Как-то сразу — будто сменился фокус — увидел: над ним издеваются.
Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая — существует.
— Уже проверили, — нехорошо сказал капитан. — Я хочу, этсамое, чтоб сам признался. Чистосердечное признание смягчает вину пациента, — и снова улыбка, легкое мановение губ, мелькнула и скрылась.
— Да я… — сжавшись, прошептал Георгий, — ей-бо-гу, — с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, — я чистосердечно… конечно, что ж… — Дикий страх шел от отсутствия всякого представления, что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения — он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь — перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой нельзя и пытаться…
— Краски-краски, где твоя улыбка? — вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз — на этот раз голым пальцем.
Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы — запрыгала в негатив и обратно. «Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? — несуразно подумал Георгий, — Хурцилавы бывают грузины».
Он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула, и удавлено следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное желание броситься и поцеловать эту руку — лишь бы простил, лишь бы выпустил — взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там, наоборот, от его, Георгиева, пальца…
— Тухто!
Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.
— Увести! — коротко сказал Худцилава.
Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.
В мозгу непослушно, будто стремясь успеть до последнего вздоха бронированной двери, понеслась кинолента: вот он в белых ушах на елке с детсадовской фотографии напряженно выполняет роль зайчика в окруженье снежинок, следом — феерический день, когда после четырех уроков получил пять пятерок (отчим гладит по голове), одну — за вчерашний диктант; вот — первый настоящий пиджак, и он у зеркала, или украдкой мимо витрин — взрослым движением с налету опрокидывает руку в первый в жизни внутренний карман; теперь — выпускной бал, и, наконец-то, Калыта, которого в школу, уже четвертую по счету, опять впустили, зато все выбегают на двор поднести портвейн, и Георгий, прослышав, выбрался особнячком в чудесный июньский вечер покурить «Плиску», чтобы, скосив глаза, рассмотреть-таки под конец царственный его облик, вот… Георгий вдруг оказался на улице, Тухто куда-то пропал. Георгий сильно провел головой вправо-влево, как разминают затекшую шею, и, не удивившись, равнодушно продолжил движение по любимому городу, так и пе разбивая сзади сцепленных рук.
