Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)
— При чём тут аспирантура? Она от меня скрывала, копала тихой сапой. Я бы ей уступил сам, — пробормотал я с незаживающей обидой.
— Почему бы вам не встретиться, не поговорить по душам? Теперь! Пыль улеглась, притушены страсти, можно всё обсудить без эмоций и обид, — предложил Костя, будто речь шла о сущих пустяках, а сам я валял дурака.
Иногда я завидовал таким, как он. У них в жизни всё просто, почти до примитива, и нет мучительных забот там, где они есть у подобных мне, по их мнению, инфантильных, закомплексованных… Кто мы ещё? Ага, психи, пытающиеся собрать слона из мух и мосек.
Помнится, кончались лекции, закрывались книги, конспекты лекций — вместе с ними исчезали и Костины заботы. Он безмятежно отсыпался или шёл на свиданье. У меня же всё только начиналось: следовало что-то уточнить или дополнить из той или иной, вовсе не обязательной для остальных монографии, насилуя уставшие мозги. Летом Костя подрабатывал пионервожатым на Чёрном море и заодно отдыхал, а я нанимался на археологические раскопки в Тамани и рылся в земле под палящим южным солнцем.
Вот и сейчас у него всё в жизни ясно и безоблачно — преподаёт в сельской школе, и больше ему ничего не нужно. А я, если честно, до сих пор всё же никак не найду своего места.
— Время позднее, нам пора баиньки. У тебя завтра, а верней уже сегодня, полно деловой беготни, а я тебе помогу, помотаюсь с тобой по городу в одной упряжке, — предложил я, уходя от скользкой темы, всё равно он меня не поймёт, как ни старайся.
У нас на двоих была односпальная железная кровать, но два байковых одеяла: моё, собственное, и как бы казённое, хозяйкино, — целое богатство.
— Я буду спать по-мексикански, — сказал Константин. — Замотаюсь в одеяло и покемарю на полу.
Спорить с ним не было смысла — он был упрям. Но, видать, этот экзотический способ ночёвки оказался не для его цивилизованных боков. Снизу, с пола, доносились шорохи и тяжкие вздохи — Костя ворочался на жёстких неровных половицах, стукался о них локтями.
— Надеюсь, теперь ты понимаешь принцессу на горошине? — спросил я со своей почти барской постели не без намёка на месть: ты разбередил мою рану, и я кручусь штопором, ввинчиваясь в подушку, не могу заснуть, так вот тебе за это! А заодно и за твою гордыню, тоже мне, нашёлся мексиканский пастух. — Константин на досках! — не удержался я от шутки, такой уж был соблазн.
— Не в этом дело, — серьёзно откликнулся Костя, не оценив моего юмора. — Я вот о чём думаю: а вдруг мы на Земле последнее поколение? Были люди и их не стало. И мы — последние. Мир-то наш всё время на грани, только и жди обвала. Кто-то спятит и ткнёт пальцем в кнопку — и привет! На Земле тишина и одни руины. А лет через двести, тысячу, не важно, явятся гуманоиды из иных галактик, может из нашей, и скажут: «Давайте-ка покопаемся, посмотрим: какие они были, земляне?» Пороются в нашем хламе и разочарованно протянут «Батюшки, они были такими? Всего-то-навсего? Как им не совестно, этому человечеству, прожить десятки тысяч лет, а может и сотни тысяч, и не оставить после себя ничего путного? Вечные склоки, войны. Ну разве что расщепили атом. И то ради войн. Исчезли? Туда им и дорога!» Нестор, мне стыдно перед инопланетянами! Они правы! Мы действительно уйдём, так ничего не сделав толком. — Итак, зацепило и его, он будто проснулся, открыл глаза и вдруг обнаружил: в жизни не так-то всё просто и очевидно, как ему казалось раньше.
— Не переживай! Им до нас ещё лететь и лететь, между нами миллионы парсеков! А может, они всё ещё дома и только собираются в дорогу, пакуют рюкзаки. И мы успеем сделать что-нибудь достойное. Вот выспимся и сотворим, — сказал я, стараясь его развеселить шуткой, пусть и сомнительных достоинств.
— Сотворим? Из чего? — Мой неунывающий друг окончательно впал в отчаяние. — Говоря между нами, большинство из нас, учти, подавляющее большинство, ещё не выбралось из Средневековья. Приняло материальные плоды цивилизации, машины, телевизоры, холодильники и прочие механизмы, охотно ими пользуется, а мировоззрение оттуда, если не из первобытных времён.
— А мы с тобой зачем? Будем их просвещать, мы — педагоги, — сказал я, теперь ободряя себя, уж больно горькую он нарисовал картину.
Утром после спартанского завтрака мы запустили себя на орбиту — отправились в крайоно и, походив из кабинета в кабинет, оформили накладные, оттуда троллейбусом на склад наглядных пособий. Там долго копошились в картах, схемах, чихая, дышали ядовитой канцелярской пылью и заполняли новые бумаги. На обратном пути в трамвае мы встретили профессора Волосюка. Он стоял на задней площадке, нагруженный пакетами и кульками, — видать, тоже делал покупки. Трамвай покачивало, и Волосюк неуклюже балансировал, раскачиваясь вместе с вагоном. Бумажные пакеты рвались из его объятий, шляпа, подскакивая, постепенно съезжала набекрень, но руки были заняты ношей, и он обречённо ждал печального конца. Когда мы подоспели, шляпа ещё держалась, зацепившись за почтенное профессорское ухо. Я поправил шляпу, Костя взял часть покупок себе.
— Вы благородные молодые люди, — растроганно произнёс наш профессор.
— Такими нас воспитали вы, ваша работа, — весело ответил Костя за нас двоих.
Мне пришлось подтвердить: мол, да, так и есть, воспитали.
— Вы преувеличиваете, — смутился Волосюк, бросив на меня виноватый взгляд.
Мм помолчали, дружно покачиваясь в такт вагону. Потом Волосюк спросил:
— Как идёт жизнь у вас, молодые люди?
— У меня пешочком, в основном по сельскому бездорожью, — сказал Костя. — А в городе иногда, как видите, подвозят и на трамвае.
— Спасибо, Иван Иваныч, ничего идёт жизнь, — ответил я, пожалев профессора. — Оба скромно трудимся в школе. Учим детей.
— Но вы, я слышал, в вечерней школе. Значит, ваши дети уже большие, — пошутил профессор.
— Большие дети — большие заботы, — пошутил и я.
— Но через два года я вас жду? — несмело спросил Волосюк, будто всё ещё надеялся на моё прощение.
— И я приду. А если вы меня завалите и во второй раз, вернусь в школу. А через два года наведаюсь снова, — пообещал я задиристо и неожиданно для самого себя, видно, набрался упорства от некоторых своих учеников.
Волосюк засиял от радости. Покупки едва снова не посыпались из его рук, но теперь по иной причине. Мы проводили его до дома. Здесь я не удержался и задал вопрос, вертевшийся всё это время на языке:
— Профессор, а как дела у вашей аспирантки? Вы ею довольны? — Спросил будто между прочим, будто меня больше интересовали белые перистые облака, застывшие высоко над городом. Я даже ими залюбовался: красота!
— Кузькина — серьёзная девушка, — похвалил Волосюк. — А вы разве с ней больше не общаетесь? Мне казалось у вас… ээ, дружба.
— У меня на дружбу не хватает времени. Много работы. Много детей, и вообще то да сё, — закончил я туманно.
В полдень Костя уехал попутным грузовиком с Сенного рынка — торопился на уроки.
Ляпишев, — ради него я едва не утонул и с таким трудом отвоевал первую смену, — вновь исчез из школы.
— Он для чего ждал первой смены? Бегать на танцульки. Танцы-то когда в парке? Вечером! Вот для того ему свободный вечер и нужен, днём там, на площадке, не подрыгаешь ногами, не с кем, — растолковал мне Федоскин, будто неразумному дитяти. — Вам, прежде чем напрягаться из-за Генки, следовало посоветоваться со старостой, со мной то есть. Учтите это, Нестор Петрович, наперёд!
Староста окинул меня снисходительным взглядом. Но вид мой был, наверно, разнесчастным, и он сжалился:
— Не волнуйтесь. Я ему электрифицирую морду, навешу парочку ламп дневного, а заодно и вечернего света. Мигом вернётся в школу.
Он легко вскинул небольшой, но литой кулак. Всё-таки яркое впечатление производит это древнее орудие боя. Федоскин даже сам залюбовался: хорош кулак! Ничего не скажешь.
— Только не рукоприкладство, Федоскин, — взмолился я поспешно. — Только не это. Грубое принуждение ещё никого не приводило к истине. Человек всё должен осознать сам!
— Нестор Петрович, неужто вы прекраснодушный идеалист? — спросил он с живым любопытством и, не дожидаясь ответа, признался: — Впервые вижу такого идеалиста. Думал, они только в книгах.
— Нет, Федоскин, я не совсем. Но, может, в какой-то степени, — забормотал я сбивчиво. — Однако Ляпишев и впрямь подвёл и меня, а более себя самого.
Последнее я произнёс мысленно, оставшись один, и затем тоскливо подумал: «Только бы не узнал Петрыкин! Что я ему скажу? Как буду смотреть в его доверчивые, добрые глаза?»
Подумал, и Петрыкин в тот же день появился в школе. У меня такое бывает, словно существует с неприятностями какая-то телепатическая связь и они читают мои мысли. Подумал — и они тут как тут. Так получилось и сегодня: закончив очередной урок, я вошёл в учительскую, а там сидит он, Петрыкин, и ждёт Нестора Петровича.
