Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний
— А для кого? — Зоя заглянула в мою книжечку и пискнула жалобно: — хочу Гольдс моментс.
Появившаяся за нашей спиной Надя энергично поправила:
— Гольден, деточка. — Partytipps… und Gewinnspiel-info zum Mitnehmen… Ладно… Пора двигаться, скоро загрузка. Главное — прошмыгнуть, чтобы поменьше глаз…
— Нас тут рассматривали, — доложил я.
— А как же! Бдительность у нас в почете!
— Вам-то не влетит? — спросила Зоя. Мы торопливо переодевались в чуть подсохшее, но еще влажное тряпье.
— Выкручусь! — отмахнулась с улыбкой Надя. Но и она озиралась по сторонам. — Я ведь обещала Жанночке рассчитаться… Завтра приплюсую ее бригаде сучкорубов лишнюю норму! За все надо платить. Я и за Германа плачу… Иначе бы он года не протянул.
— Но какая-то надежда есть?
— Ах, да какая там надежда? — отвечала спокойно Надя. — Его дни сочтены. И каждая продленная минута — это и есть «гольден моментс».
— А как же шампанское? — произнесла Зоя. И вдруг созналась, что она никогда не пробовала настоящее шампанское.
— Я так и поняла, — констатировала Надя. — Приятно же помечтать. А я вот на днях письмецо из освобожденного Новороссийска получила… Завод разрушен, виноградники погибли… Ах, да что жалеть! Доживем до праздников, будет и шампанское…
— Не ваше? — спросила странным голосом Зоя.
И чего ей далось это шампанское? Но сразу же подумалось, что досадовал я напрасно. Кто же захочет расстаться с мечтой о жизни, где красивая молодая и, видимо, счастливая женщина в кругу веселой компании поднимает бокал с золотым напитком!
— Значит не «Надежда»? — повторила жалобно Зоя.
— Другое будет, — отвечала с неохотой Надя. — Переоделись? Тогда пора.
И быстро, постукивая клюшкой, пошла вперед, протискиваясь между нарами. Мы едва за ней поспевали. Выскочили наружу и сразу окунулись в прохладные сумерки. В отдалении, где загружалась «кукушка», горели на деревянных мачтах прожекторы, доносились окрики охраны, голоса и мат. В ночную смену на шахту ехали в основном мужчины.
Надя приблизилась к последней из платформ, возле которой топтался кривоногий солдатик с автоматом. Указывая на нас с Зоей, торопливо стала пояснять, что мы вольнонаемные и нас надо ссадить в Зыряновке, на повороте, где поезд сбавляет ход.
Она сунула ему в руку пачку махорки и ласково добавила:
— Ты уж, Кеша, постарайся. Им сегодня надо попасть домой.
Кеша подарок принял, быстро запрятал в карман. Посмотрел в нашу сторону, небрежно кивнул:
— Будь спок… Доставим в целостности и сохранности!
— Вот и договорились. За мной не завянет.
Надя посмотрела в сторону платформ, чтобы убедиться, что посадка не окончилась, взяла Зою за плечи и отвела в сторону. Мне, обернувшись, бросила:
— На минуточку… Дамские секреты!
Минуточек оказалось куда больше, пока я торчал у платформы на глазах кривоногого Кеши. Чем-то напоминал он мне Петьку-недоноска: ходил, чуть раскорячившись, взад-вперед с неприступным видом, покрикивая на рабочих, на тех, кто медлил на посадке и задерживал очередь.
Вдруг показалось, что лагерь ссыльных — тот же вагончик. Ну побольше размером, а так — никакой разницы. И порядки, и охрана. Все одинаково.
Женщины, наконец, вернулись, и Надя по-особенному, я сразу заметил, оценивающе посмотрела на меня. Одобрительно кивнула.
— Антон, значит? Ну что ж, храни, Антон, береги свою дикую розу… Она того стоит. — И помолчав: — Прощайте. Бог даст, встретимся на свободе.
— С шампанским! — воскликнули мы с Зоей одновременно.
— Конечно, — сказала Надя. — Шампанское пьют свободные люди.
Повернулась и зашагала в сторону бараков, широко размахивая клюшкой.
Глядя вслед, подумал, что все это не более чем мечта, а на самом деле никакой встречи не будет. И праздника с шампанским, которое зовется ее именем.
После войны, не сразу, конечно, я попытался найти их следы — и на Урале, и в Абрау. Мне удалось лишь выяснить, что Герман умер в том же сорок четвертом году. В лагере. А Надя вскоре после его смерти покончила с собой.
24
Так, наверное, не бывает, чтобы все время везло. А нам везло. Сперва необъяснимый Волоченко, потом Надя да и «кукушка», подоспевшая в последний момент. Однако, если взглянуть иначе, отвлекаясь от пережитого страха, мы все равно были обречены. Только мы этого тогда не понимали. Везение везением, но раньше или позже западня должна была захлопнуться, потому что все дорожки прямиком вели в эту западню.
Не это ли просек незлобивый Волоченко, решив про себя: пусть бегут, если смогут. А не смогут, будут там, где им положено. Раньше ли, позже, но будут. И сердобольная Надя, подхватившая нас, находчивая, по-бабьи проницательная, тоже не могла не догадываться, что всюду, куда бы мы ни направились, терпеливо и уверенно нас караулят наши ловцы. И мы сами придем туда, куда им надо.
Казалось бы, ну что нам стоило миновать пресловутую Зыряновку, вместе с названной теткой, которую предложил Васька-серьга, и посчитать, что нам в который раз повезло? А ведь не миновали — и попались. Ну а миновали, что тогда? И тогда бы, тогда тоже, на нашем, проложенном для нас свыше маршруте, причем любом, ждал бы нас все тот же, назначенный судьбой вагончик.
Говорю уверенно, потому что знаю наперед, что с нами будет. Знал бы тогда, бросился бы в тайгу, в любое зимовье, чтобы продлить на часы, на минуты нашу свободу. И Зоенька не знала, верила, как и я, в чудо. Одна удача, и еще одна, и мы, глядишь, прорвемся на волю. Господи! Господи! Если бы до конца жизни сохранить эту веру!
Сидя в конце последней платформы, спиной по ходу поезда, и видя лишь стриженый затылок нашего охранника, я наклонился к Зое и спросил, о чем они так долго секретничали с Надей.
— А ты не догадываешься? — спросила она. — Надя все о нас знает.
— Откуда?
— Ты лучше спроси, как остальные не догадались, когда кругом наши физии распечатаны… А еще Надя, знаешь, что сказала? Сказала: вас ненавидят, потому что у вас любовь. Слово в слово, как бородач. Может, правда? — Со вздохом добавила: — Хоть бы этот Кеша не ссадил нас в тайге. С него какой спрос? Все равно никто не узнает.
Но Кеша честно отрабатывал дареное курево. Он прикрыл нас брезентом, и посадил так, чтобы не торчали на виду.
С поезда на узкоколейке тайга в сумраке вечера не показалась нам страшной. Но розового куста, выращенного Хансом, как ни смотрели в промзоне, мы не увидели. Потом пошли проплешины, перелески, поля.
Промелькнула и наша опушка. Для остальных, кто каждый день ездит на смену, просто лес за насыпью, а для нас с Зоей родное местечко…
Болотце с ручьем, омуток, зимовье. Мысленно с ним распрощались. Ни погони, ни собак не видать. Небось, шарят вдоль путей к Юргомышу. А мы все тут, вокруг да около, бродим.
Пришла на ум шальная мысль: а не сойти ли нам снова здесь и продолжить житье-бытье в родном зимовье? Ведь утверждают фронтовики — в одну воронку снаряд дважды не попадает… Но это все теории. А на самом деле, пока не найдут, будут шарить вдоль дороги. И второй… и который раз. У них сейчас охотничий раж: что медведя завалить, что беглеца. Это на фронте их нет, там рисковать под пулями надо. А тут… Воевать в тылу с бабами и ребятишками — они герои!
Я крепко сжал Зоину руку. Она ответила слабым пожатием.
— Жалко, — шепнула на ухо.
Я повторил:
— Жалко.
Мы оба знали, о чем мы жалели.
Зыряновка открылась из-за деревьев многими огнями. Мы уж как-то отвыкли, что в мире существует столько электричества. Прожекторы на мачтах не в счет. У них и свет другой, лагерно-холодный. Он не светит, а бьет по глазам. А тут, при виде светящихся окошек, повеяло жилым теплом.
Поезд сбросил скорость, и молчаливый Кеша, закинув автомат на спину, двумя руками поддержал меня и Зою, пока мы спрыгивали наземь. Махнул рукой, но не в знак прощания, а скорей по привычке.
Прямо от насыпи начиналась деревенская улица. Пахнуло дымком, донеслась откуда-то песня, высокие бабьи голоса сквозь смех и перебор гармошки. И это напомнило какую-то иную, нами забытую, тыловую жизнь. На звук гармошки мы и пошли. Да нам все равно было куда идти.
А улица, как в каждой деревне, тут была одна. Песня приблизилась, можно было разобрать слова.
В тех лесах дремучих
Разбойнички живут,
В своих руках могучих
Носилочки несут.
Носилки не простые,
Из ружей сложены,
На них лежал сраженный
Сам Чуркин молодой!
Кровь лилась из раны
По белому лицу,
По белому лицу,
По черным по бровям…
Я ни прежде, ни потом не слыхал этой песни. Но запомнилась она из-за своего необычного текста про разбойников. А еще потому, что в тот вечер все воспринималось по-особенному. Песня тоже. Хотя нам-то, понятно, было не до песен.
