Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че
4 июня 1943 года. Уровень гаметоцитов не снижается ни при монотерапии хинакрином, ни в сочетании с премалином. При приеме того или другого лекарства раз в неделю, от полутора до трех доз в зависимости от возраста больного, результаты оказались удовлетворительными. У пациентов, получавших премалин S, гаметоциты и – главное – плазмодии[85] снижались, что не остановило сезонную эпидемию малярии.
Болезнь вызывают плазмодий и анофелес, но Сержан был прав – значение имеет определенный уровень частотности и интенсивности. Существует реальный «порог опасности», при котором распространяется болезнь. В Париже комаров больше, чем в Алжире, но людская масса там намного меньше. Необходимо оставаться ниже этого порога, применяя энергичные антиличиночные меры или сильнодействующие средства против плазмодия, поскольку лекарство от малярии еще только предстоит найти.
Болезнь отступает в результате принятия ряда мер: прочистки стоячих вод, массовой посадки эвкалиптов, разведения гамбузий, яйца которых лопаются в момент нереста. Эта рыба пожирает неимоверное количество личинок и является нашим главным союзником в борьбе с малярийным комаром.
14 июля 1943 года. Я дал себе день отдыха. Убрал дом, все вычистил, подмел, выгреб гору мусора. В конце дня зазвучал голос. Очень отчетливо. Я не сумасшедший. Это не греза и не иллюзия. Женщина действительно поет. В доме напротив. Я совершенно уверен.
Болван Дюпре забыл привезти сигареты. Приходится курить высушенные листья эвкалипта. Гадость страшная. У меня самая настоящая никотиновая ломка, но курить я все равно не брошу.
23 июля 1943 года. +46 °C в тени. На улице адское пекло. Такой жары в предыдущие годы не было. Если вставать в четыре утра, можно поработать шесть-семь часов, но я поздно засыпаю и просыпаюсь тоже поздно, когда солнце уже печет вовсю. Ночью дышать совсем невозможно, любое движение становится подвигом.
Есть я тоже не могу, похудел и стал похож на стручок фасоли. Отпустил бороду и, наверное, напоминаю Робинзона.
Я убью Дюпре, если он не привезет сигареты.
18 сентября 1943 года. Одна за другой приходят хорошие новости. Освободили Корсику. Союзники высадились в Италии. И еще один подарок – великолепная статья в «Л’Эко д’Альже» на странице театральных рецензий.
«Вчера в театре „Современное творчество“, что на площади Генерала Бюжо, состоялась давно ожидаемая премьера спектакля по пьесе Эсхила „Прометей прикованный“. Постановку осуществил Альбер Мате, он же играет заглавную роль. Великолепны и хор, и актрисы. Режиссер сам сделал инсценировку и сумел избежать ловушек традиционалистского подхода, превратив Прометея в мифологического героя, который защищает человеческие свободы и не боится бросить вызов богам. Спектакль будет идти на сцене театра до 25 сентября. Выручка поступит в фонд „Народная помощь“. Билеты лучше заказывать заранее».
28 октября 1943 года. Три года… ТРИ! Пишу и сам не верю. Не знаю, кто сказал, что самые трудные – первые три года. Наверное, я сам.
4 декабря 1943 года. Я ошибся в выборе. Не могу понять, почему решил заниматься наукой, ведь мне гораздо больше нравится лечить людей. Как только вернусь «в мир», открою кабинет или пойду работать в больницу.
Мне снятся Монпарнас и площадь Бастилии. Интересно, там все так же весело гуляют?
28 декабря 1943 года. Дюпре привез длинное письмо от Сержана, он поздравляет меня с успешным ходом исследований, благодарит за вклад в работу института и клянется, что моим мучениям скоро придет конец.
21 января 1944 года. Сегодня я испытал самое сильное потрясение за всю мою жизнь. Произошло нечто неописуемое, волшебное и одновременно пугающее. Я до сих пор не могу успокоиться.
Я сидел на крыльце дома, читал газету, вернее будет сказать, перечитывал (Дюпре уже месяц не появляется!) – и курил. С того места, где я находился, видна вся станция, туземная деревня и окрестные поля. Вдалеке из тумана выступают отроги гор Дайя.
Я теперь с наслаждением читаю голливудские сплетни и новости, например о свадьбе Орсона Уэллса и Риты Хейворт. Интересно, это свойство моей натуры или следствие бесконечного заточения? До чего же хороша эта актриса! Ненавижу Орсона Уэллса… Я предавался мечтам о богине любви и вдруг услышал голос.
Приближался вечер, на станции никого, кроме меня, не было. Я медленно поднял голову, как будто ждал, что сейчас выйдет певица. Прямо передо мной, метрах в тридцати, не больше, стоит дом Кармоны. Дверь была приоткрыта. Звук шел оттуда, сомнений быть не могло. Я подошел ближе, стараясь ступать осторожно, легонько толкнул створку. В комнате было очень темно, я шел на голос и вдруг увидел ее. Бледный свет падал на женщину, сидевшую у стены в больших зеленых подушках. На ней был роскошный кафтан из синего, шитого золотыми нитями и жемчугом шелка, с широкими рукавами в галунных лентах и широкие шаровары. Шею украшало множество серебряных и золотых цепочек. Она сидела в темноте и пела. Это было горловое пение, голос звучал сладко и жалобно, переходя от безутешной печали к внезапной радости. Она отбивала себе ритм на тамбурине, отделанном перламутром, и кимвалах. Черные глаза женщины подведены хной, лицо нарумянено, и я не могу определить ее возраст. Она не выглядит ни удивленной, ни испуганной и продолжает петь, глядя в пустоту, но, видимо, чувствует мое присутствие, и тембр голоса меняется, в нем появляется хрипотца. Женщина поет словно бы для одного меня, я не понимаю слов, но воспринимаю их как дар.
Не знаю, сколько времени простоял я в той комнате, завороженно глядя на женщину.
Потом голос смолк, только ладонь слегка похлопывала по тамбурину, и это напоминало стук сердца. Я попятился и вернулся к себе.
Из дома напротив не доносится ни звука.
Может, мне все померещилось? Что это было – сон или кошмар?
9 февраля 1944 года. Я больше никогда не слышал ее голос. Караулил часами днем и ночью. Она так и не запела.
27 февраля 1944 года. Загадка Кармоны. Я ни разу с ним не говорил. Он вездесущ, но в мою сторону не смотрит. Мы и одним словом не перекинулись, и все-таки этот белый человек, живущий как араб, мне ближе всех остальных людей на свете. Сам не знаю почему.
30 марта 1944 года. Произошел эффект флокуляции[86], даже сюрфлокуляции, что может означать положительную реакцию на сыворотку. Возможно, я допустил техническую ошибку, или подвело оборудование, или реактив был негодный. Легко впасть в заблуждение, а ведь реакция нулевая, и на свете много неизвестных видов маляриков. Следует уделить основное внимание поиску причин коагулирования сывороток в дистиллированной или слабосоленой воде.
25 апреля 1944 года. Сержан приехал довольно рано, вместе с молодым врачом. Его фамилия Руссо. Он крепко пожал мне руку, но имени не назвал. Мой «сменщик» родом из Бордо, он свято верит в свою цивилизаторскую миссию. Кажется, лаборатория и дом показались ему более чем скромными, но он счел нужным подчеркнуть, что знаком с проведенными исследованиями и будет горд и счастлив продолжить мою работу. Руссо сообщил, что «завербовался» на год и наметил для себя перспективный план. Вид у него при этом был такой самоуверенный, что мне вдруг захотелось спросить: «Вы умеете принимать роды? А перерубленный лопатой палец сумеете зашить?» – и увидеть на его лице растерянность. Я этого не сделал – побоялся, что он запаникует и не захочет остаться. Руссо был обут в отличные лакированные туфли. Я подумал, что сапоги он забыл дома, но и по этому поводу тоже ничего не сказал. Он спросил: «Что собой представляют местные жители?» Вопрос застал меня врасплох, и я сказал: «Люди как люди». Ответ его изумил. Полагаю, мой внешний вид – спускающаяся на грудь борода и длинные взлохмаченные волосы – вызывает скорее жалость, чем зависть. Я всего на три года старше Руссо, но рядом с ним чувствую себя Мафусаилом. Я три года безвылазно просидел на болотах и добрался до самых глубин своего существа.
* * *Сержан вел машину молча, Йозеф равнодушно смотрел в окно, убеждая себя, что переживает важный момент – что-то вроде освобождения после долгого тюремного заключения – и должен испытывать бурную радость, но почему-то ничего не чувствует. Выехали они поздно, день клонился к вечеру. В машине было накурено, и Йозеф опустил стекло, чтобы проветрить салон.
– Вы, наверное, устали? Хотите, остановимся в Орлеанвиле?
– Предпочитаю ночевать в Алжире.
– Думаете, Руссо справится?
– Если есть сапоги и курево, жить можно.
Сержан улыбнулся. За три с половиной года, проведенные в этом захолустнейшем из всех захолустий, Йозеф не раз спрашивал себя, что двигало Сержаном – чистое благородство и желание спасти ему жизнь или он никак не мог найти человека для работы на станции и просто не упустил шанс? Скорее всего, и то и другое…
