Кевин Брокмейер - Краткая история смерти
— Он мой брат.
— Вы Мики?
— Да… Майкл.
Мужчина кивнул и отступил.
— Тогда заходите. Я его сосед по квартире.
«Я его сосед по квартире». Как просто. Пакетт с трудом верил своим ушам. Он сел на кушетку, обитую тканью в сине-белую полоску, — огромную кушетку, занимавшую полкомнаты. Стульев и кресел не было, поэтому мужчина в очках пристроился рядом.
— Наверное, вы хотите расспросить о брате, — сказал он. — Валяйте. Я не вооружен.
Он доел изюм, скомкал стаканчик и начал медленно перекатывать его между ладонями, разглаживая складки и выпуклости. Все в нем, казалось, двигалось с умеренной скоростью, и единственным исключением была привычка выпаливать начала фраз словно в качестве компенсации за потерянное время.
Брат всегда представлял загадку для Пакетта — призрак-незнакомец с велосипедом и сломанной шеей. Он коллекционировал комиксы, допоздна засиживался у телевизора, а однажды уговорил Пакетта свернуться клубочком на дне спальника и принялся возить его кругами по гостиной. Вот и все, что тот помнил о брате. Но за следующие несколько часов он узнал много нового. После смерти, разумеется, Натаниэль попал в один из многочисленных городских приютов, как и большинство детей. Он мог бы поселиться там насовсем — опять же как большинство детей. Но, навсегда оставшись одиннадцатилетним, в конце концов он решил жить самостоятельно. Несколько лет он еще катался на велосипеде, теперь уже на гоночном, и три-четыре раза попадал в небольшие неприятности на дороге, прежде чем продал велик. После этого он стал большим поклонником подземки. По воскресеньям Натаниэль часами катался на метро, заезжая аж в «район белой глины», где рассматривал поезда, темные туннели и залы ожидания, похожие на аквариумы. Семь лет он проработал в магазине, где продавал гипсовые фигурки для раскрашивания и модели самолетов молодым людям, грустившим по детству, которое сам Натаниэль так и не утратил. Потом он подрезал кусты в оранжерее и некоторое время был помощником смотрителя в одном из самых больших городских садов.
Человек, который рассказал Пакетту о брате, жил в этой квартире, в гостевой комнате, уже почти пять лет. Они с Натаниэлем познакомились на лекции под названием «Комикс как литературный жанр». При жизни он был учителем английского языка и любил, как он выразился, «иллюстрированные романы». Что касается Натаниэля, комиксы оставались его излюбленным чтением. Он собрал внушительную коллекцию, с тех пор как оказался в городе, и после лекции пригласил нового приятеля к себе, чтобы показать их.
— Так я тут и остался, — закончил мужчина. — Как вам сказать. Я только что прибыл и искал жилье, а вашему брату недоставало компании. Все сложилось.
— Он когда-нибудь рассказывал обо мне? — спросил Пакетт.
— О вас и вашей семье.
Пакетт вздохнул.
— Не понимаю, почему я должен этому радоваться. Я почти… и вот я здесь… — Он путался в собственных мыслях. — Знаете, я ведь даже сомневался, что он меня помнит.
— Он помнил. Вы не успели попрощаться, если не ошибаюсь?
— Лично? Нет. Мы с мамой как-то раз побывали на могиле, но я тогда был совсем маленький. Через некоторое время я просто перестал о нем думать.
Рассказывая, мужчина медленно мял пальцами картонный стаканчик, и теперь в руках у него был почти идеальный шар.
— Попрощаться — это очень важно. Моя семья была рядом, когда я умирал.
— Вы болели?
— Лейкемия. Скверная штука.
— Сочувствую.
— Не стоит.
— Значит, ваша семья была рядом?
— Да. Хотите послушать?
И он начал.
Он сказал, что болел уже долго, прежде чем его отвезли в больницу.
— Почти три года. Обычно люди говорят, что хотят умереть дома. Но лично я был готов к больнице. Стерильные простыни, аппараты, все такое. Там казалось проще. В смысле, проще расстаться с жизнью. Меньше теряешь. Поймите, мне было больно. Причем давно. Я приготовился к смерти. Но когда я чувствовал, что ухожу, то замечал фотографии жены и сыновей на стене или кресло у комода и вспоминал, где оно было куплено, ну и так далее, тысячи других мелочей. Все равно что маленькие узелки, которые невозможно развязать. Наконец я решил, что если я собираюсь умереть, то нужно это проделать в незнакомой обстановке. Может быть, я привыкал к мысли о переходе в ту самую незнакомую обстановку. Не знаю. Короче, я попросил родных отвезти меня в больницу, и они согласились. Они молодцы. Они приходили по несколько раз в день, даже старший, который уже учился в колледже. Однажды он спросил — Клэй, это мой старший, — он спросил, верю ли я в загробную жизнь. Я не знал, что ответить. Я, конечно, слышал, что люди, мол, проходят сквозь туннель из белого света и видят на другой стороне распахнутые врата небес. Но я никогда не знал, как это понимать. Люди, которые выжили, чтобы рассказать нам о своем опыте, — это всегда по определению те, кто покинул туннель и вернулся… в общем, трудно объяснить почему, но я сомневался, что все действительно так. И все-таки продолжал размышлять. Знаете, в старину люди верили, что, если посмотреть в глаза покойнику, в них будет видно последнее, на что он смотрел перед смертью. Лично я всегда считал наоборот. Когда ты умираешь, зрение обращается в другую сторону, задом наперед, и ты видишь то, что приближается, а не то, что уже случилось. Так или иначе, я хотел по возможности ответить на вопрос Клэя. Я не знал, будет ли он в палате, когда я умру. Не знал, смогу ли поговорить с ним, даже если он окажется рядом. Поэтому я решил написать два письма. В одном говорилось, что после смерти вообще ничего нет, даже темноты, только сплошная пустота. Я положил его в красный конверт. А в другом написал, что все это правда — истории про туннель, про любимых людей, которые зовут тебя с той стороны, про рай и так далее. Я положил его в голубой конверт. Были и другие варианты, разумеется, но эти два казались мне самыми правдоподобными. Я ничего не хотел усложнять. Я сочинил стишок, чтобы не перепутать конверты. «Красный — ужасный, голубой — опять живой». Целыми днями я повторял про себя. Красный — ужасный, голубой — опять живой. Видите ли, я собирался выбрать в последнюю секунду, когда начну видеть задом наперед. Но я забеспокоился, что не смогу говорить, когда наступит время. Поэтому я попросил сиделку вложить мне в каждую руку по конверту. Я держал их крепко. В палате было окно, и я видел, как меняется небо над парковкой. Сначала солнце, потом звезды, потом снова солнце. Через несколько дней, вечером, я наконец умер. Как я уже сказал, собралась вся семья. Жена и оба сына. Я чувствовал, как приближается смерть. На сей раз никакие узелки меня не удерживали. Я выпустил один из конвертов, а второй стиснул что есть сил.
Пакетт был в восхищении:
— Который?
— Красный, — ответил мужчина. — Красный — ужасный…
Нижняя половина его лица слегка дернулась.
— Видимо, я перепутал.
Пакетт засмеялся:
— Да уж.
— Если бы мне довелось проделать это еще раз, я бы, конечно, выбрал голубой.
— Разумеется.
Оба замолчали. Прошло с полминуты, прежде чем мужчина склонил голову набок, и свет из окна упал на замасленные стекла очков, заигравшие десятками радужных пятен словно бабочкины крылья.
— О чем вы думаете? — спросил он.
— С чего вы взяли?
— Вы пощипываете переносицу. Это ваш «жест размышления». Вы сделали так, когда я упомянул про комиксы Натаниэля, и еще раз — когда я заговорил о сыне, и только что — опять. Я хорошо подмечаю жесты.
Пакетт опустил руки на колени:
— Я хотел… поблагодарить вас за то, что вы потратили на меня столько времени. Поверьте, не зря. Но мне пора идти.
Кушетка проводила Пакетта долгим скрипом пружин. Прежде чем он дошел до двери, мужчина сказал:
— Знаете, ваш брат был моим единственным близким другом в городе. Очень приятно, когда есть человек, которому можно рассказывать о себе. Я хочу сказать… заходите в любое время.
Он потянулся к Пакетту, как будто желая пожать ему руку, но когда тот шагнул навстречу, мужчина сунул гостю бывший стаканчик — маленький круглый шарик, до бархатной гладкости истертый пальцами.
— Выбросите, пожалуйста, — попросил он. — Там, возле лифта, есть урна.
Так о чем же думал Пакетт?
О почтальонах.
Точнее, о количестве почтальонов, которых он знал в жизни.
Еще одна группа людей, которых он забыл внести в список, хотя до сих пор отчетливо припомнил только восьмерых. Почтальона, который всегда просил показать удостоверение личности, когда Пакетт расписывался за посылку. И того, которого он однажды заметил в магазине покупающим ящик вина. И еще шестерых.
Пакетт не сомневался, что припомнит и других, когда позволит мыслям успокоиться. Должно быть, почтальоны пришли ему на ум после истории с письмами. А также сын, вторая жена и родители — люди, которые собрались бы вокруг его больничной кровати, если бы довелось.
