Татьяна Соломатина - Приемный покой
Анна задержалась у них на несколько лет. Бабушка прописала её в квартире, заставила заочно поступить в Технологический институт («Не вечно же тебе в техниках-технологах прозябать!»). Характер у Анны был ужасный, на язык она была невоздержанна, но она одна уравновешивала не в меру сентиментальных, не совсем приспособленных к жизни вообще и, тем более, к жизни с младенцем, дам. Пока бабушка и мама Лена в панике выискивали в справочниках признаки несомненно смертельных заболеваний и вызывали «скорую», тётя Аня уже ставила клизму, растирала водкой и убаюкивала самым древним тупым эффективным способом – ношением на руках. Пока они спорили, что «из классики» поставить младенцу Евгению для успокоения и развития музыкального вкуса, тётя Аня трусила его чуть ли не вверх тормашки и пела сомнительного эстетического достоинства частушку: «Самолёт летит, мотор работает, в кабине поп сидит, картошку лопает» – и Женька весь рассыпался в смешливом, уже обаятельном агуканье. В три года он прямо в самое сердце поразил созванных на его день рождения академических, библиографических и романо-германских дам стихотворным опусом, произнесённым с табуретки чистым искренним проникновенным голоском:
Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей!
Отчего они не вьются у порядочных людей?
Оттого что у людей денег нет на бигудей,
Потому что эти люди тратят деньги на блядей!
Тётя Аня так хохотала под аккомпанемент бабушкиных оправданий: «Боже! Я же только вчера читала ему замечательные стихи Заболоцкого!», что все за столом помимо воли начали улыбаться, хихикать и вообще ужасно развеселились, не пойми почему. И стали обсуждать «а что есть красота» не в самых, прямо скажем, академических выражениях. А ещё все поголовно с высшим образованием!
– С тоски с вами сдохнешь! – любила говаривать тётя Аня, слушая заумные беседы мамы Леночки с бабушкой на предмет Женькиного воспитания или содержания последнего номера «Нового мира».
Те в ответ лишь благодарно улыбались. Женечка и Анна наполняли дом жизнью. Последняя – ещё запахом и вкусом свежего хлеба в виде мягчайших невесомых булочек, бубликов, рогаликов, кренделей, пончиков, батонов, «круглых» и «кирпичей». А также дефицитным овсяным печеньем, «лимонными дольками», гречневой крупой, туфлями-лодочками, итальянскими зимними сапогами, французскими духами, «статусными» по тем временам книгами – дефицитнейшим собранием сочинений Жюля Верна и («О боже, где ты это достала?!») томами Жоржа Сименона и Агаты Кристи, которые сама никогда не читала, а также детскими колготами не только старушечьего цвета.
Позже она получила квартиру от завода и съехала. С жилплощади, но не от них. Она часто приезжала в гости, иногда оставаясь ночевать – места в трёхкомнатной «сталинке», доставшейся бабушке от героического отца, хватало. Брала Женьку к себе, в куда менее помпезную, но добротную кунцевскую новостройку «подышать воздухом», если только не была погружена в пучину очередного романа.
А однажды, движимая совершенно иррациональным, но мощным, как атомный взрыв, импульсом, сорвалась с работы прямо в халате, не переобувшись, схватив из сумки лишь ключи от квартиры своих родственников-друзей. И застала восьмилетнего Женьку, с интересом и без страха наблюдающего за разгорающимся на ковре костром. Мама Лена была на службе в бюро переводчиков ТАСС, а бабушка решила выйти в магазин ненадолго и встретила старую приятельницу. Мальчик обиделся на маму Леночку. Прочитав писанину сына, она мимоходом заметила: «Ну, тоже мне пробы пера!» и, взяв ненавистную ему красную ручку, быстренько исправила единственно верные неповторимые рифмы на классические, правильно-размерные. Он решил сжечь свои творения, раз они недоступны пониманию глупого мира. И себя заодно, раз он не понят, не нужен, не оценен.
– Что случилось?!! – закричала бабушка, появившаяся на пороге спустя час, увидав неурочно материализовавшуюся в квартире Анну в рабочем халате и тревожно принюхиваясь к запаху дыма.
– Случилось то, что вы – тупые пёзды, – мрачно ответила Анна, уже весьма хмельная от принятой водки, хранившейся в этом доме для неё же, помахав у носа бабушки мокрой тряпкой. – Сперва насрали человеку в душу, а потом оставили одного. Да не просто человеку, а мужику! Мужику с генами «поджигателя».
– О чём ты говоришь?! Где Женечка?! – Бабушка выронила сумки и начала сползать по дверному косяку.
Огня она боялась более всего на этом свете. И на том. Парадоксально, но Ад ей, не верящей ни во что после смерти, представлялся почти классически: огненным замкнутым пространством, полным заживо полыхающих человеческих тел, что хотят, но никак не могут отойти в небытие. В бабушкином Аду люди горели от горя, а не за грехи.
– Не вздумай тут свалиться в инфаркте! Собственноручно добью, чтоб не мучилась. Он у себя в комнате. Жив-здоров. Я его оценила. Ремнём по жопе. Так что мысли о вселенской несправедливости его временно оставили, уступив место почёсыванию задницы. Лучший способ излечения от боли душевной – боль физическая, уж поверь мне. Сейчас твоя дочь приедет, я ей позвонила. Запрёмся на кухне – я вас буду оценивать по матушке, а после лекцию по прикладной педагогике читать, курам безмозглым.
Надо ли говорить, что Анна, и до того любимая этим семейством, стала после «эпизода пожаротушения» [78] для них, прожжённых, простите за неуместность аллюзии, атеистов, если не богом, то как минимум объектом религиозного культа и неистового языческого поклонения.
Они на неё молились. Она их хранила. Особенно в смутные времена, неизбежно наступившие вслед за развалом аббревиатурной империи. Пока бабушка и мама Леночка экзальтированно цитировали стихи о посещении сего мира «в его минуты роковые», тётя Аня доставала еду, стиральный порошок, занималась приватизацией жилья и удачно использовала внезапно открывшиеся возможности приобретения в собственность, акционирования и прочие, недоступные пониманию бабушки и мамы Леночки.
Она же нашла маме Леночке новую работу, потому что относительно стабильное, хотя и прежде никому не нужное, дело перевода материалов съездов и пленумов на иностранные языки с 9.00 до 18.00 умерло естественной смертью. В гиды Леночка Иванова не годилась, в силу врождённого дефекта коммуникативных способностей. А вот переводить ранее неведомую иностранную литературу в тиши собственной комнаты – самое оно. К тому моменту, как Женя закончил институт, фамилия его матушки была напечатана во многих и многих книгах мелкими буковками: «Перевод с… Е. Ивановой».
Мама Леночка с утра до ночи стучала по клавишам, обложенная всевозможными словарями, записками и заметками. Мир французских и английских современных детективов захватил её. Да и оплачивался достойно.
Бабушка тихо доживала свой век, всё больше погружаясь в мир снов, уютно шуршащих страницами памяти.
Тётка Анна жила ярко и бесшабашно, сочетая бездушный доходный бизнес, страстную, полную радостей и разочарований безысходную личную жизнь и нежнейшую одухотворенную любовь к своей единственной родне – бабушке, маме Леночке и Женьке.
* * *Женька вышел из отделения физиотерапии обновлённый, как земля к первому дню первого месяца шестьсот первого года. [79] Со спокойным знанием того, что всё будет… Нет – даже не так. Что всё уже есть.
Он поступил по-мужски банально – и кто скажет, что это плохо? – купил бутылку хорошего виски, букет ирисов (перекур с анестезиологом был весьма информативен), некоторый пул провизии и отправился по известному адресу. Ведомый волной необычной внутренней ясности, он по геодезической [80] протаранил город насквозь, ни на мгновение не заплутав во дворах, интуитивно зашёл в подъезд и, не задумываясь, поднялся на нужный этаж. Время было позднее – стрелка приближалась к девяти.
«Она уже должна была выспаться…»
Дверь открыл… Некопаев. Впрочем, Евгений Иванович знал и это.
– О, интерн! Привет. Заходи. У нас тут как раз дружеские посиделки с видом на субботу. Потому что, как говорит твой учитель Зильберман, – Виталик наморщил лоб, – наблюдай день субботний, чтобы свято хранить его, как заповедал тебе Господь, Бог твой . [81]
– Вообще-то это сказал не Пётр Александрович, а Моисей. Вернее – ретранслировал. – Женька улыбнулся и дружелюбно пожал Виталику руку. – А у Вольтера в одной из философских повестей еврей, придворный банкир Дом-Иссахар, поделил с инквизитором одну даму на дни недели. Еврею достались понедельники, среды и субботы, а христианину – все прочие. Так вот, Виталий Анатольевич, как и в любой сделке, без ссор не обошлось. Они спорили из-за того, должна ли ночь с субботы на воскресенье принадлежать Ветхому Завету или Новому. [82]
– Зильберман, Моисей, Вольтер, Иванов… Все грамотные, что ли? – Виталик демонстративно сморщил нос, совсем как его жёнушка. – Гомер, Мильтон и Паниковский. [83] М-да… Не важно, кто что сказал, главное, что мы его скоро будем наблюдать, этот субботний день. Если, конечно, кто-то из нас не свалится, потому что мы уже очень даже в кондиции. Пусть вопрос о полночной трещине между иудейским и христианским миром наша Кунигунда [84] решает самостоятельно. Я тоже когда-то был грамотный, смекаешь? Пока не женился. Однако, невзирая на этот прискорбный факт, я смею надеяться, интерн, на твоё великодушие, и мы не будем устраивать петушиных боев, не так ли?
