Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания
– Ты, Стуре, предлагаешь две взаимоисключающие вещи, – резюмировала я. – Взять Агнету и скрестить ее с не совсем нормальным Алексеем. Нет, с меня достаточно, я и так каждый день и каждую ночь боюсь за своих младших!
– Ты считаешь, что Алексея нужно изолировать? Ты когда-нибудь показывала его психиатру?
– Да, был один, в Нью-Йорке… Но мне кажется, что он только забавлялся. Некий доктор Строус. Для него сеансы с Алексеем были развлечением.
Стуре, как стопроцентный датский мужчина, рьяно взялся за решение сразу трех проблем. Во-первых, он добился, чтобы его Лиз упекли в психушку на неопределенный срок. Она того стоила. Не знаю, делала ли она это осознанно или по своему сумасшедшему наитию, но она совершенно перестала за собой следить, причесываться (я уж не говорю о косметике), менять одежду, даже, кажется, зубы и те перестала чистить. И все это затем, чтобы возбудить своим диким видом жалость. Врачи в психушке, в милой такой чистенькой психушке с симпатичным парком на окраине Копенгагена, докладывали Стуре, что Лиз постоянно говорит о нем. О том, что он уехал в Америку, что скоро вернется и заберет ее отсюда, потому что очень соскучился в этой далекой Америке по ней, по вислозадой… И еще, дабы усилить впечатление от собственного безумия, убеждала врачей, что родит от Стуре дочь и они назовут ее Агнетой. В честь певички из АВВА. Резонные доводы, что дочь Агнета у нее уже есть, на Лиз не действовали. Она лишь лукаво улыбалась и грозила врачам пальчиком, скрюченным таким безумным пальчиком с желтым неухоженным ногтем: мол, хитрые какие, все запутать меня хотите! А не выйдет: коли решила родить от Стуре Агнету, ро-жу!
Пристроив жену, Стуре пристроил и дочь. Здесь все было намного сложнее, потому что Агнета училась в художественной школе в Копенгагене и на нее претендовали сразу и родители Лиз, и родители самого Стуре. А обе пары жили в некотором отдалении от столицы. Не знаю, как бы решилась проблема, если бы не добрая воля Лизиных родителей: они согласились на некоторое время снять квартирку в Копенгагене, за наш, разумеется, счет. Но только на полгода согласились, не более того. И то только с тем, чтобы помимо внучки быть ближе к несчастной дочери.
Кое-как решив эти проблемы, Стуре принялся за третью – за Алексея. К тому времени мой старший сын не закончил школу, успешно завалив больше половины выпускных экзаменов. Врачи той же самой клиники, в которой обреталась Лиз, с датской скрупулезностью обследовали Алексея, после чего констатировали, что он стопроцентный аутист, что для общества не опасен и вполне пригоден для социальной адаптации, исполняя необременительные функции – типа дворника, уборщика или курьера… Более того, документы о его психическом состоянии дали возможность оформить Алексею пусть небольшую, но все же пожизненную пенсию и получить маленькую квартирку на окраине, в Эморупе, за казенный счет. Все это, разумеется, при условии, что Алексей будет жить в Дании, а, скажем, не в Америке или России.
Все эти процессы происходили в течение полутора лет и закончились ко всеобщему удовольствию: Алексей съехал в свою собственную квартирку, где за ним и за двумя десятками ему подобных присматривал специально обученный староста, Агнета поселилась у нас, а ее вислозадая мать, выписавшись из психушки, угнездилась у своих родителей, оставаясь все такой же косматой и неопрятной и изводя несчастных сожителей разговорами о Стуре.
Все бы ничего, но Алексей, придя в себя после всех этих изменений, вплотную принялся за «русскую идею». Он зачастил в православный храм, повадился вести там душеспасительные разговоры с батюшкой и прихожанами, стал таскать домой дикие брошюры о смысле истории, о России, о народе-богоносце и о прочей ахинее. Какое-то время, слава богу, недолгое, он требовал от нас называть его не Алексеем, а Андреем! С пеной у рта убеждал, что только по ошибке он получил такое имя, а на самом-то деле он и есть Андрей Первозванный, некая эманация апостола, принесшего по легенде христианское учение в Древнюю Русь. К счастью, эта блажь длилась недолго – очевидно, поп его вразумил.
Сначала он пробовал работать – сортировал корреспонденцию в почтовом отделении, но не выдержал и месяца: просто перестал туда ходить. Пенсию он тратил на книги, брошюры, газеты. Русские газеты выписывал из Москвы и читал их от корки до корки. Что-то постоянно записывал, подшивал, анализировал, по каждой проблеме звонил Стуре, ведя с ним по телефону политические диспуты. Мало того что это было разорительно материально – знали бы вы, сколько денег уходило только на оплату телефонных счетов, – это было разорительно и морально, поскольку Стуре уже без дрожи не мог слышать рассуждения про все эти русские реалии, все эти дикие нашему уху фамилии: Ельцин, Путин, Чубайс, Жириновский…
Порой волна консультаций спадала, и Алексей замолкал на время. Выяснилось, что он конспектировал переговоренное и передуманное, облекал это в форму газетных статей и публичных лекций. А затем обрушивал статьи и лекции на бедного Стуре с новой силой, требуя полемики, «замечаний по существу», возражений и поощрений.
На православную Пасху он крестился. Торжественно и церемонно он пригласил нас всех в храм. Мы стояли посреди золоченого православного безобразия, слушали косноязычного попа и визгливый хор.
Еще первым моим летом в Дании прилетел из Америки его отец и увез детей сначала в Израиль, а потом на Кипр. Я не то что чувствовала, что там что-то такое произойдет, но когда они улетали, просила Машу не отходить ни на миг от брата Миши во время поездки, на экскурсиях, и особенно – на пляже. И вспомнила о своем открытии, когда они прилетели и Маша первым делом рассказала мне, что произошло на пароходе по пути с Кипра в Грецию.
– А Алексей? Как он себя вел? – спросила машинально.
– Ой, мамочка, он был такой странный… Мне кажется, он влюбился в Ксюшу. Он на Кипре не отходил от нее ни на шаг.
– А папа?
– А папа не отходил от тети Маргариты.
Я была уверена, что произошло на корабле ровным счетом то же самое, что когда-то в станице Белой и потом – в Нью-Йорке. Просто уверена. Бывший муж выглядел подавленным, встречи со мной не искал, но мне показалось, что он хочет сказать мне что-то, в чем и себе боится признаться.
Как вы уже могли догадаться, я с нескрываемым нетерпением ждала, когда Алексей съедет на свою квартиру. После чего я почти прекратила общение с ним, только изредка по телефону. Я полностью делегировала эти полномочия Стуре, да близнецы иногда навещали Алексея. Когда же он приезжал к нам в воскресенье на ужин, меня охватывало оцепенение.
VIIМеня спас Стуре. Я по-прежнему не понимала, не чувствовала, что такое любовь и существует ли она вообще, но в отношении Стуре я начала испытывать некое чувство благодарности, что ли. За ним я была как за каменной стеной, и, что самое удивительное и приятное, я начала понимать его, его слова и поступки, казавшиеся мне раньше странными. Его прямота, его честность мне стали нравиться. Прежде такая прямолинейность была смешна, мне он казался ущербным, мне подсознательно хотелось азиатчины, которой я была вскормлена на родине. А оказалось, что азиатчина – вещь хоть внешне и изощренная, но внутренне гораздо более простая и убогая, чем благородная, не зависящая от обстоятельств скандинавская прямота.
Порой ночью, когда я не могла долго уснуть, я с ужасом вспоминала свое московское бытие. Я ведь была почти (да что почти!) нимфоманкой, и как было не быть ею, когда весь тамошний воздух на ней, на родине, пропитан насквозь ложью и развратом. Безудержным, гиблым, отвратительным. Мне пришлось еще раз в жизни вдохнуть этого воздуха и физически почувствовать, как мысли шалеют, как мерзости лезут в голову, в сердце, в промежность. Да-да, я говорю нарочито грубо, потому что так и есть. Я, повторю, чувствовала это в Москве в последний раз физически. И больше не хочу.
Мне пришлось ехать в Москву, чтобы продать часть принадлежавшего мне имущества. Я приехала вместе с Алексеем. Стуре настоял, сказал, что если на моей родине все так плохо, как я говорю, то недурно объяснить это на месте, показать моему старшему сыну. Возможно, тогда он поймет, перестанет бредить Россией и своей ролью в ее истории. А через два дня после нашего приезда прилетел из Америки мой бывший муж.
Моя мама визу наконец получила, и я намеревалась забрать ее с собой окончательно. Алексей же ехал с твердым намерением – остаться. Он только об этом и говорил, и, кстати, ловко, не по-русски, выучил, что он тоже имеет право на свою долю имущества, и рассчитывал получить часть нашей квартиры, чтобы в ней поселиться. Я пока не разочаровывала его, не говорила, что, останься он в Москве, он потеряет пенсию в Дании. И на что он будет жить? Я хотела сначала попытаться разубедить его примерами российского безобразия, а уж потом – использовать этот козырь. Не могла же я, в самом деле, сказать ему, что если уж он на Западе умудрялся убивать ни в чем не повинных девочек, то в России у него появятся все шансы превратиться в Чикатилу, а то и похуже. И кончить свои дни на зоне в какой-нибудь дикой Коми.
