Патрик Уайт - Древо человеческое
– Тебе тепло? – спросила его женщина ласково, будто пробуя, как это у нее получится.
Мальчик не ответил. Он сидел как каменный. Все трое, мальчик, мужчина и женщина, сидели как каменные, обособленно от других пассажиров. Их тела, сжатые теснотой, как бы вслушивались друг в друга; быть может, позже, когда уляжется недоверчивость, они на волнах сна все вместе вплыли бы в любовь.
Эми Паркер покачивалась в такт колесам. События, пережитые за день, вспыхивали в ее мозгу, разрастались и сжимались, ускользали или заполняли ее сознание. Сейчас она была лихорадочно возбуждена жизнью, всеми событиями, от которых разгоралось лицо и звенело в голове. Неподвижно сидя на днище тележки, стукаясь от тряски о твердый борт, она мысленно уже преодолела этот нескончаемый путь домой. Даже о неудачном материнстве заставил ее забыть этот ребенок, который теперь, быть может, станет принадлежать ей.
Они проезжали деревянный мост. Листья задевали их лица, а человек по имени Тед Форсдик распевал песню про мальчика-барабанщика.
Всю эту неизбежную дорогу Стэн Паркер сидел рядом со своим собственным неуклюжим, замкнутым детством. Он чувствовал внутреннее сопротивление мальчика, прижатого к его боку. У него не было желания сделать его своим, как хотелось жене. Он не стал бы стараться, но и не стал бы протестовать. Телега размеренно катила его сквозь текучую темноту. От изнеможения жизнь в нем словно убывала, утекая куда-то в сторону, ему мерещилось, что он открывает двери и входит в дома, где когда-то бывал и где знакомые лица глядят на него, ожидая, что он поведет себя, как положено в таких случаях. Но оттого, что, несмотря на внешнюю солидность, он был текучим и непредсказуемым, как поток жизни, он уходил, а люди стояли, не успев сказать ни слова, изумленно приоткрыв полоски зубов. Он был бы рад сделать им приятное, но не мог. Он был бы рад исповедовать их веру в постоянство, но не мог. Он был бы рад распахнуть перед ними душу и объявить: «Вот он, я!» Чтобы они заглянули вглубь и одобрительно заулыбались, узнав собственные свои желания, стоящие рядами, как скобяные товары в лавке жестянщика. Недвижно. Но вместо того там мерцала его звезда и плыло его совсем реденькое облако.
По дороге время от времени кто-то из пассажиров, еле двигая затекшими ногами, вылезал из тележки Пибоди, нарушая сон тех, кто ехал дальше. Вскоре остались только Осси Пибоди, Паркеры и заблудившийся ребенок. В опустевшей тележке заметно похолодало, и теперь было еще меньше шансов избегнуть друг друга.
И когда Осси Пибоди объявил, что вот они и прибыли и благополучно доставлены к своему порогу, ребенок очутился один под звездным светом в отчаянной своей незащищенности. Он стоял в тележке, будто ожидая приговора, который сейчас вынесут его благодетели.
Но между ними шел небольшой спор из-за какой-то вещи, которую мужчина выгружал из тележки.
– А это что такое? – подозрительно спросила женщина.
– Ванна, – ответил муж и, выгружая, неловко стукнул ею о борт тележки.
– Зачем она? – спросила женщина осевшим голосом, словно эта вторая проблема была ей уже не под силу.
– Мыться, – ответил муж.
– Чтоб на воскресной службе дух от тебя хороший шел, – сказал Осси Пибоди, сплевывая в темноту.
– А я и не знала, – проговорила женщина, – что это ты везешь ванну. Где ж ты ее добыл?
– Да там, – сказал муж, толкнув этот гулкий предмет носком сапога, неумышленно, хотя казалось, что нарочно. – Там, – повторил он. – Вроде она была никому не нужна. Ну я и взял. Пригодится.
– Думаешь? – с сомнением спросила она.
Их голоса заслоняли заблудившегося ребенка от звезд.
– По крайней мере, – сказала женщина так, словно изнемогала под тяжестью новых приобретений, – мы уже дома.
– Дай нам ручку, – обратилась она к мальчику оживленным, но чуть нарочито ласковым тоном. – Ты можешь спрыгнуть, правда? Ведь ты уже совсем большой.
– Конечно, может, – сказал мужчина, который топтался у тележки, стараясь не задеть ванну. – Вон он какой силач.
И мальчик послушно спрыгнул к ним, а они крикнули «до свиданья» и тесной кучкой двинулись сквозь темноту, мимо розового куста, к дому.
Они вошли в комнату с запертыми окнами, где в густой душной тьме то и дело натыкались на какие-то предметы, и женщина выпустила руку ребенка. Сейчас она заново знакомилась со своей скорлупой и была поглощена только этим. Она вдыхала теплую темноту, и ей становилось покойнее. О, я непременно его разговорю, подумала она, только потом, я возьму его за руку, сяду на край кровати и стану рассказывать про животных. Она уже знала очертания лица, которое возьмет в ладони, и, быть может, потому не так боялась потерять его. Сейчас она думала лишь о том, как найти нужные предметы. Спички, например.
Мужчина и женщина сталкивались друг с другом в темноте.
– Вот спички, Стэн, – сказала она.
И он зажег свет. Вот стол, и стулья, и черная печка, и мертвая зола в очаге.
– Никак это кухня, – сказал мужчина, судорожно, с развеселым видом дернув локтем.
Такой тон был ему вовсе не свойствен, но он считал своим долгом заговорить и что-то объяснить ребенку.
Потом он пошел принести воды и сунуть ванну в сарайчик, где она и упокоилась в мире. Паркеры всегда как-то стеснялись этой ванны.
Женщина с облегчением, по-хозяйски расхаживала по своему вновь обретенному дому, ставя на место и переставляя вещи, и наконец заговорила с ребенком, еще не так непринужденно и ласково, как надо бы, но все же заговорила.
– Сейчас мы устроим тебе постельку, – сказала она. – Он принесет складную койку, у нас есть. Потом достанем простыни. А после чего-нибудь поедим. Есть холодное мясо. Ты любишь говядину? – спросила она.
– Да, – ответил мальчик.
– Многие больше любят баранину.
– Один раз я свинину ел, – сказал мальчик. – С корочкой.
– Наверно, твой папа держал свинью, – сказала женщина, раскладывая на столе аккуратный узор из тарелок и вилок.
– Мистер Томпсон, когда свинью зарезал, дал нам кусочек.
– А, – сказала она, пытливо вслушиваясь. – Значит, мистер Томпсон дал, да?
Но мальчик опять замкнулся. Намеренно. Будто решив, что жизнь его началась только этой ночью, возле лавки мясника в Уллуне.
Вскоре они сели ужинать, и каждый молчал о чем-то своем. Мужчина и женщина жевали мясо. Они удовлетворенным взглядом обводили свои вещи. И тоже отринули от себя события, слишком головокружительные или слишком скандальные, чтобы хранить их в памяти. В комнате было много предметов, созданных и потертых их руками. Они как были, так и остались.
Но у мальчика таких вещей не было. Жадно проглотив мясо и немного вареной картошки, наскоро поджаренной в мясном соку, он сидел, понурившись, а немного погодя вытащил из кармана осколок стекла и держал его, прикрыв другой рукой.
– Что это у тебя? – поинтересовались они, благодушествуя от сытости.
– Стеклышко, – ответил мальчик.
Бедный малыш, подумала женщина, я обязательно поговорю с ним, только потом.
Сначала отогнать воспоминания о своих печалях, хотя бы на время.
А мужчина думал о коровах. Но откуда-то из глубины сознания всплывало колыхание коричневого потока, и двери домов, захлебнувшихся водой, и на островке – швейная машина.
– Ну, – сказал он, – пора и честь знать. Скоро уже коров доить.
И все трое стали укладываться. Мальчик, как ему было сказано, лег в кухне. Он делал все, что ему было сказано.
– Спокойной ночи, Стэн, – сказала женщина. – Ну и день был!
Она прижалась губами к его губам. Она была его женой. Губы ее были чуть влажны и привычны. Но, опершись на локоть, чтобы задуть свечу, он вспомнил незнакомую девичью фигуру в темном, стоявшую над ним, на берегу, когда он сидел в лодке, и зеленовато-белые отсветы – отсветы белых роз на бедрах жены, когда однажды он неожиданно вошел в комнату. Он быстро отогнал эти мысли. Он слишком устал и мог легко поддаться раздражению.
– Да, – зевнул он. – Эти горемыки бездомными стали. И мальчонка этот. Как думаешь, он умом не повредился?
И теперь грусть, которую уже невозможно было отогнать, нахлынула на женщину, поцеловавшую на ночь своего мужа в губы. И грустен был запах погасшего фитиля.
– Не знаю я, – сказала она.
Лежать в этой постели ей стало нестерпимо.
– Это ты придумала взять его сюда, – произнес он, словно приговор.
Ей казалось, что она никогда не любила этого человека, своего мужа. Она забыла то мгновение на берегу реки, когда они глазами рванулись друг к другу. Ей отчаянно не хватало ощущения постоянства.
– Да, – сказала она, лежа в темноте. – Я виновата. Я привезла его сюда. Но я не могла иначе.
Муж, впрочем, уже ничего не слышал, он крепко спал.
Тогда она встала, быстро и уверенно, словно еще задолго до этого вечера было предрешено, что в эту минуту она поступит именно так, и пошла по холоду в кухню.
– Что ты делаешь? – мягко спросила она.
