Меир Шалев - Несколько дней
— Любую вещь можно упрятать в шкатулку, — поучал меня Яаков, — а также в ящик, погреб или, на худой конец, шкаф. Любую вещь, включая любовь. Но у памяти, сынок, есть ключ ко всем замкам. А тоска — та и в замочную скважину просочится. Она, как фокусник Гуддини, умеет выбираться из любого заточения и, наоборот, как призрак, проникать, когда и куда заблагорассудится.
Тоска моей матери не стала моей тоской. Где-то в Америке живет моя наполовину сестра, лица которой я никогда не видел — ни наяву, ни во сне. У матери не было ни одной ее фотографии, и даже имя ее мне не известно. Я никогда не пытался отыскать или повидаться с ней. Разумеется, иногда я задаю себе естественные вопросы: похожа ли она на меня? вернется ли когда-нибудь? встретимся ли мы? Но бессонные ночи мои наполнены другими мыслями, и тоска дней моих, полусестрица, не по тебе!
Глава 16
Около трех лет прошло с того дня, как приехала Юдит, и вот уже изредка можно было увидеть, как она улыбается или отпускает какое-нибудь замечание. После обеда она выносила из хлева большой деревянный ящик и садилась в тени жестяного навеса. Маленькой ложечкой Юдит доставала творог прямо из истекающих молочными каплями полотняных мешочков и надкусывала маленькие острые огурчики, замаринованные в стеклянных банках, выставленных тут же, в окне хлева.
Много раз я пытался мариновать огурцы по ее рецепту, но ни разу не добился желаемого результата. Зато я могу легко восстановить в памяти их вкус и аромат, и вот уже язык скользит по зубам изнутри — справа налево, слева направо, и чувствую — во рту солоно, солоно, солоно, солоно, солоно, солоно, солоно, онолос, онолос, онолос, онолос, онолос, онолос, онолос.
Мама устало шевелила онемевшими пальцами на босых ногах, разминая их, и удовлетворенно вздыхала, полуприкрыв глаза. Маленькими глотками она потягивала свою граппу, потом вставала и шла раскладывать корм по кормушкам, доить коров, чистить и убирать, а к полуночи раздавался из хлева женский вой, каждую ночь, как и в первую ночь.
Проснувшийся от крика Одед недовольно ворчал: «Снова она ревет, хочет, чтобы ее пожалели!», а Наоми лежала затаив дыхание, будто боялась, что и ее маленькую грудь разорвет ужасный крик.
— Только забеременев тобой, она перестала кричать по ночам, — рассказывала мне Наоми спустя много лет в Иерусалиме, — что был первый признак того, что она ждет ребенка. Но поначалу… Сколько мне было тогда? Шесть или около этого… Я помню, как ее крик отдавался у меня в животе и в груди, чувствуешь, Зейде, вот здесь, положи руку… Для меня это было первым доказательством того, что я скоро стану женщиной…
Мы ехали в поезде из Иерусалима и вышли на маленькой станции Бар-Гиора, где ей приглянулся живописный ручей, подходящий для прогулки. Из трубы паровоза валил дым с искрами, мы уплетали за обе щеки сэндвичи с яичницей, сыром и петрушкой, которые Наоми завернула в шелестящую обертку от маргарина. Она не забыла также прихватить в дорогу горку крупной соли в газетной бумаге, свернутой фунтиком, мы макали в нее алые помидоры и беззаботно смеялись.
— Мой папа тоже очень любит соль.
— И моя мама, — напомнил я.
— Я знаю, мне нравятся люди, которые любят все соленое.
Наоми испытывала к Юдит самую глубокую и беззаветную из всех разновидностей любви — любовь сознательную.
— Когда я увидела ее в первый раз, на вокзале, с этим большим и странным чемоданом, я решила, что эту женщину я буду любить, и будь что будет. Это не была любовь к матери или подруге… Кем же она была для меня? Что за вопросы у тебя, Зейде? Всем сразу — помесью из кошки, коровы и мудрой старшей сестры..
Станционный сторож предупредил, что в округе гулять небезопасно, так как граница рядом. Мы пошли по затененной тропинке, вившейся вверх по течению ручья.
Наоми смеялась, а мое сердце ныло. Мне было тогда шестнадцать, а ей — тридцать два. Время лишь подчеркнуло ее красоту, усилило мою любовь к ней, а Меира, ее мужа, сделало пожилым, богатым и замкнутым.
Только через два года, приехав к ним в Иерусалим на побывку из армии, я осмелился наконец спросить Наоми:
— Что происходит с твоим мужем в последнее время?
— Я так счастлива, когда ты приезжаешь меня навестить, Зейде, давай не будем о Меире.
Мама и Одед всегда откровенно недолюбливали Меира, но мне он нравится. Жену его я люблю, ему самому — симпатизирую, а сына их стараюсь обходить стороной. Время от времени я приезжаю в Иерусалим на встречи со своим рыжеволосым профессором — «главным воронологом», как зовет его Наоми. Я привожу дневники наблюдений, получаю свою порцию комплиментов и новые задания, а по дороге обратно заезжаю к ним немного поболтать. У Меира все те же прямые сильные плечи, густые волосы и все та же легкая походка человека, живущего в ладу со своим телом.
Наоми вдруг склонила ко мне голову и на одну секунду прижалась своими солеными губами к моим.
— Вкусно, — прыснула смехом она, ласково шлепая меня по затылку. — Ты здорово вытянулся. Плечи и ладони совсем как у взрослого мужика.
Мы сидели в тени земляничного дерева, и ее теплое дыхание согревало ложбинку на моей шее. Рука Наоми покоилась у меня на спине меж лопаток. Куропатка взлетела, испуганно хлопая крыльями.
— Она мне пела по вечерам, послушай: «Шлафф майн фейгале, майн кляйне», понимаешь? А потом она продолжала, уже на иврите: «Спи, пока светит в oкошко луна…» Ой, смотри, ветки кажутся на фоне неба не зелеными, а прямо-таки черными, — внезапно сказала Наоми и продолжила: — На первый Пурим, выпавший после ее прибытия, Юдит подозвала меня к себе и сказала: «Хочешь, Наоми, я сошью тебе особенный костюм?» Я-то, дура, обрадовалась, что наконец буду, по меньшей мере, английской королевой, а она сшила мне самое обыкновенное девчоночье платье, причесала иначе, чем всегда, и дала в руки тряпичную куклу. Я спросила у нее: «Что это за костюм?», а она ответила: «Это костюм другой девочки…» Так я и ответила в школе. Все переоделись в королей и героев, а когда меня спросили, что за костюм я выбрала, я ответила, что переоделась в другую девочку. С такой гордостью сказала, ничуточки не стыдясь, вложив в это всю свою любовь, которой я решила ее любить. Это самое важное в любви — решиться. Я всегда об этом знала, думаю так и сейчас, просто нужно решить — это любовь. Вот так просто! Теперь — это любовь. Все, что я вижу, чувствую и думаю, — это любовь. И вести себя нужно, и смотреть, и говорить нужно, как полагается в любви. Как сказал однажды Меиру старик молочник, симпатичный такой дос:[72] «Если вы, господин Клебанов, будете только молиться Господу и восхищаться им, останетесь таким же эпикойрес,[73] какой вы есть. Однако если, не приведи Господи, вы будете проклинать его каждое утро, но в то же время покрывать голову, соблюдать субботу и кушать кошер, то вы станете примерным евреем». Ты понимаешь? Любовь — это законы и правила. Прикасаться к ней, думать о ней, представлять себе ее руки, когда ешь сэндвич на перемене в школе, — вот здесь они прикасались, этот огурец они очистили, повязывать на голову ее синюю косынку, украдкой глотнуть капельку из ее бутылки и кашлять до слез… Может, если бы в свое время я решила любить Меира так же, как тогда решила любить ее, моя жизнь была бы немного легче. Иногда мне казалось, что и она меня любит, потому что Юдит действительно обнимала и целовала меня, но никогда не гладила. Ты помнишь, как говорили старики в деревне? «Любить — не стоит денег». Как я всегда ненавидела эту пословицу! Если любить не стоит денег, почему же все вокруг такие скупые на любовь?
— Только не я.
— Ты не скупой, Зейде, ты просто болван, и я не знаю еще, что хуже, — ответила Наоми, — но мать твоя была очень скупа на любовь. Ты обращал внимание на то, как она ходила, сжимая руки в кулаки? Я поначалу думала, что она вот-вот кого-то побьет, а потом поняла, что в этих закрытых кулаках что-то спрятано. Может, та ласка, которой я так ждала, а она хранила ее совсем для другой девочки. Ты думаешь иногда о своей сводной сестре, Зейде? Возможно, и я тебе сводная сестра… Только у могилы моей матери Юдит гладила меня. Раз в месяц она водила меня туда. Лишь там, на кладбище, ее рука разжималась и все гладила, гладила меня по спине… А больше всего я любила сидеть на бетонной дорожке к хлеву, которую папа для нее проложил, и есть с ней гранаты. Ты помнишь эти гранаты, Зейде?
Глава 17
Раз в неделю в деревенском клубе показывали кинофильм. Одед привозил из Хайфы плоские коробки с мотками пленки, иногда подходил к маме и, потупив взгляд, сообщал: «Это фильм из Америки». Она почти никогда не ходила в клуб, за исключением тех дней, когда там демонстрировались американские фильмы. Я сидел рядом с матерью и вместе с ней смотрел на чужие улицы, дома и дороги, мелькавшие на экране, и так же, как она, мысленно представлял себе ее дочь, гуляющую по этим улицам. Как это часто бывает, дочь взрослела в ее воображении, росла и набиралась ума, черты ее лица и взгляд менялись. Юдит кричала вместе с ней, испугавшись в первый раз при виде окровавленной простыни, и забывала вместе с ней язык ее матери и саму мать.
